Ребенком Вирайе посчастливилось попасть на Столетний праздник — когда столицу посетил тот, кого мог видеть только иерофант. Запомнились глубокие, как канавы, каннелюры на чудовищных стволах колонн; насыщенный благовониями дымный полумрак, спертое дыхание толпы, зеленоватые блики гигантского диска на алтаре. Затем вспышка ослепительного света, отец, падающий на колени вместе с тысячами людей, отцовская рука, прикрывающая глаза Вирайи. Наконец, когда сердце готово разорваться, — первые, многократно усиленные слова божества…
Передняя машина заиграла хвостовыми огнями, приказывая тормозить. Надвинулись, как утесы, два пилона, словно черный портал раскрыл руки для объятий. Вирайя остановил машину, вылез, запер дверцу. Придется ли отпереть? Влажный океанский ветер вливался в устье каменных громад. Вестники хлопнули дверцами машин, встали по обе стороны, рослые, как деревья.
Подобно двери на хорошо смазанных петлях, повернулся в основании пилона мраморный блок размером с вагон. Архитектору отчаянно захотелось оглянуться на сверкающую набережную, до отказа заполнить легкие свежим соленым воздухом. Не посмел. Шагнул в темноту и пошел, вытянув перед собой руки. Чуть вздрогнул пол под ногами, когда вернулся на место мраморный блок. Вздрогнув еще сильнее, пол поехал в сторону.
Цветные пятна множились, дробились, плясали в глазах Вирайи: мозг не терпел полной темноты. Пол, с лязгом наткнувшись на что-то, нажал снизу так резко, что ноги согнулись в коленях, и помчался вверх. Долго ли поднимался Вирайя? Он не смог бы сказать. Но сознание уже отказывалось работать, а язык — молиться.
Раскрылось внезапно звездное небо, и под свежим, ветреным его куполом предстала, словно паря среди светил, квадратная шахматная площадь, — красные и белые плиты, — окаймленная цепью алых огней… Пол-подъемник стал одной из красных плит. Жезл вестника легонько толкнул Вирайю в спину, посылая вперед.
Площадь, венчавшая Храм, служила подножием «черной стреле», летательной машине, с телом поджарым и хищным, как у молодой акулы, с золотыми дисками на треугольных плавниках. Архитектора посадили в кабину, и Вестник за штурвалом, не оглядываясь, опустил стеклянный колпак.
Так вот оно что! Значит, его ждут не в столичном Храме?
Значит… Вирайя пустил в ход все остатки своей силы, чтобы не потерять сознание от нового, ужасного открытия.
Проснувшись, машина забормотала что-то угрожающее человеку, разбудившему ее. Глухой рокот превратился в громовое рычание. Но человек не отставал, и «стрела», закатившись трескучим свистом, стала все сильнее дрожать всеми сочленениями.
В неприметный, почти равный смерти миг шахматная площадь провалилась в темноту, грудь стиснул жесткий обруч, и сверла вонзились в уши.
Выпуклым полированным щитом величаво наклонился океан, заваленный ватой туч у верхнего края, окаймленный белым огнем столицы — у нижнего. Ночь была светлой и холодной.
На севере, там, где тучи, лежал Черный Остров.
Рабы посвящения не имели, для них не работал распределитель.
Посвященные Внешнего Круга, вплоть до адептов высшего посвящения (каковыми были главы профессиональных коллегий), пожизненно пользовались строго определенными, соответствующими рангу яствами и домами, предметами роскоши и транспортными машинами. Внешний Круг, насчитывавший миллионы адептов, подчинялся немноголюдному Внутреннему, или Черному Ордену: Орден творил суд и расправу, владел энергией, флотом и ключами от распределителей. Это были адепты, знавшие все тайны Избранных.
Внутренний Круг подчинялся Черному Острову. Никто не знает ни единого человека, побывавшего на Острове, и никто не смеет даже в мыслях перенестись туда, потому что Внутренний Круг может прочесть мысль и покарать за нее.
Остров вершит судьбу Земли и всей Вселенной. Там — Ложа Бессмертных и обиталище земной ипостаси Единого, Диска, Никем не рожденного. Там изготавливаются машины, мирные и военные, ткущие полотно и пашущие землю. Оттуда взлетают «черные стрелы», бороздящие небо надо всем миром, и выходят черные, украшенные крылатым диском, корабли. Кроме обитателей Острова, никто не смеет под страхом смерти построить машину или электростанцию.
Преступно даже самое легкое сомнение в целесообразности воли Круга. Поэтому Вирайю мучил теперь только один вопрос: окажется ли он достойным неслыханной чести, сможет ли всеми своими силами, самой жизнью стать полезным священному Ордену?
Его душа была выстроена, как у любого избранного. Страшным грехом, за которым неизбежно последует кара, казалась теперь вольная болтовня у Эанны; сам же врач виделся проклятым и обреченным, живущим на свете лишь по великому милосердию Круга.