Продолжалась и битва. Освещенный живыми лампами, на глазах у испуганных зрителей, жуткий карнавал кружился в непреходящей ярости. Менялись лишь декорации — то устья боковых туннелей, где шумела и пенилась река, придавая воинам новые силы, то сводчатые проходы, и снова водовороты, гром, губчатый лабиринт, мелькающие стены широких туннелей: там, в относительно стоячей воде, возобновлялась осада пещер. Час за часом продолжалось сражение, захватчики гибли сотнями, но число их увеличивалось в геометрической прогрессии, тысячи становились десятками тысяч, их живые и мертвые тела загромождали проходы, пока наконец в битве не произошел неизбежный перелом. Погибло белое чудовище.
На него, пресытившегося жертвами, истощенного и еле передвигавшегося, накинулись сотни врагов. Вскоре оно скрылось из виду под живым черным покровом, который пульсировал и содрогался в такт агонии. Высунулась рука — и сразу была откушена, после другая — напрасно! Чудовище теряло силы, а нападавшие впивались в него и вгрызались в его тело. Когда они дошли до жизненно важных органов, белесая масса превратилась в шар и перестала содрогаться. Враги отпрянули, изуродованный шар поплыл по течению, а захватчики, ободренные победой, с новым рвением и мужеством ринулись на другого врага. С ним они расправились не менее быстро.
Словно предвидя такое развитие событий и выполняя заранее задуманный маневр, белая армия покинула открытые места и выстроилась вдоль стен для защиты неподвижных пещер. Стражи не приближались к работающим челюстям прочих пещер, где в гарнизоне не было нужды; медленно дрейфуя в водных вихрях, они сражались, как могли — но лишь теряли силы и гибли. Тогда-то и случилось так, что наш осмотрительный зритель, который очутился на середине протока, попал в самую гущу черных захватчиков, а те не нашли ничего лучше, как напасть на него.
Так они и сделали. Все, кто были вокруг, вдруг впились зловещими челюстями в его плоть. Корчась от боли, он хлестал их в ответ хвостом с утроенной страхом силой, убивая по двое и по трое. Он отчаянно извивался, сбрасывая их с себя, но место упавших занимали новые. Он бросался из стороны в сторону, нырял, резко подскакивал, метался взад и вперед, сгибался почти вдвое, молниеносно распрямлялся и тотчас совершал обратный изгиб. Он знал, что сражается за свою жизнь. Порой он сжимал челюсти; на врага хватало одного укуса. Словно в тумане, он иногда замечал, что белые чудовища наблюдают за ним; но ни одно из них не пришло на помощь, а времени позвать их у него не было.
Он подумал, что сам стал средоточием войны — отовсюду на него бросались орды врагов, пытаясь вонзить в него зубы. Постепенно большие красно-серые существа, прочее мирное население и светящиеся животные были оттеснены в сторону, и он, в середине шевелящейся черной массы, в безумной ярости неодолимого страха, сражался теперь в одиночку, в полной темноте. Он не знал, сколько прошло времени, как далеко находился от стен, не понимал, куда течет нескончаемый поток. Но наконец — ему казалось, что миновала вечность — он смутно расслышал громыхающие раскаты. Бешеные течения и водовороты оторвали от него врагов, и он испытал мгновенное облегчение. Затем, все еще в темноте, он услышал, как бьются и распадаются на части тела, сталкиваясь со стенами и острыми выступами, повторный раскат грома и рев потока; он понял, что находится в большом туннеле. На миг вспыхнул живой факел, враги заметили его — и снова он стал сражаться, как гибнущий кит, медленно умирающий от боли и упадка сил, но все еще способный убивать и ужасный в своей агонии. В тот день он не считал скальпы; едва ли хоть одно из белых чудовищ в армии защитников могло похвастаться таким количеством убитых врагов. Волнующееся черное облако неустанно выплевывало мертвые тела, и живые карабкались по умершим.