У него резко пропадает желание что-то им объяснять.
В деревне становится еще хуже.
Эмрис не успевает понять, как оказывается на середине площади, в кольце людей. Рыдающая Мойра, встревоженный Блейз, хмурый староста, вся деревня, похожая на растревоженный улей. Это нелепо, думает Эмрис, это абсурдно. Шон был единственный, кто относился ко мне по-дружески, зачем мне убивать его? Он хочет спросить, но не спрашивает. Все лица сливаются в одно лицо. Толпа превращается в многоногого, многоголового великана, который машет руками и спорит сам с собой.
Эмрис моргает, отгоняя видение.
Это Самайн, думает он. Все дело в Самайне.
— Стоит, чувырло! Глазами лупает!
Кто-то плюет в него. Плевок не долетает.
Это все происходит со мной, отстраненно думает Эмрис. Почему? Зачем? Ему кажется, что еще немного, и он поймет. Что сейчас он сделает еще одно усилие, и все происходящее обретет смысл.
— Оставить его Охоте, и вся недолга, — предлагает кто-то. — Может, им его хватит.
— Перестаньте! — кричит Блейз. — Это не по-божески!
— Шоннеси мертв, — мрачно говорит староста. — Это по-божески?
— Так вы его не вернете! Мы же люди. Мы же не фир болг. Если… — слегка задыхаясь, говорит Блейз, — если мы хотим справедливости, нужно отвезти Эмриса в город, на королевский суд.
Диллон сплевывает:
— Много чести!
— Справедливости? — спрашивает староста. — У королей? Чтобы ты выпросил для выродка помилование? Короли не знают, что у нас происходит. Вертигерн сидит в своей норе и не высовывается. Остальные грызутся с утеровским байстрюком за корону. Королям на нас плевать. На нас, на справедливость, на весь мир, кроме своего брюха. Мы должны судить его здесь.
— Сделай это, — говорит Керидвен. — Сделай это, Шимус, и иссохнет твое семя, и сдохнут твои овцы, и сгорит твой дом, и сын твой будет убийцей, и дочь твоя будет рожать одних уродов, и не будет ни сна ни покоя ни тебе, ни жене твоей, ни внукам, ни правнукам, ни…
Эмрис чувствует огромную усталость. Он поворачивается к матери.
— Нет, — твердо говорит он.
Керидвен смотрит на него. Он смотрит на Керидвен. Это тяжело. Но где-то на дне своего безумия она знает, что неправа. Это дает ему силы. Она не завершает проклятия.
Эмрис поворачивается к старосте.
— Оставьте мне оружие и уходите. Это собирался сделать Шон. Шона нет, поэтому я буду за него. Это будет справедливо.
Староста угрюмо кивает.
Керидвен издает страшный крик и пытается рвануться к нему. Блейз удерживает ее и, наконец, уводит.
Наконец, они все уходят.
Эмрис остается один. Ему вдруг делается легко. Он сделает то, что должно, и все закончится. Но перед тем, как все закончится, он сумеет увидеть то, чего никогда не видел.
Он с удивлением понимает, что счастлив. Он тихо смеется — как ему удалось всех обмануть! Он поднимает голову. По звездному небу несутся разорванные облака. Луна — огромная, белая, пятнистая таращится с высоты.
Он проверяет магазин и устраивается поудобнее. Секунды бесконечно растягиваются, и он смакует их как воду после долгого дня. Каждая принадлежит только ему — эта просторная, гулкая самайновская ночь. Это огромное небо в несущихся тенях. Этот ветер, завывающий где-то вдалеке, становящийся ближе, ближе, ближе.
Он чувствует себя богачом, транжирящим несметное состояние. Пять секунд на вдох, пять секунд на выдох. Минута, чтоб проверить магазин; минута, чтобы принять упор получше. Минута, чтобы увидеть, как клонятся к земле сосны, как трава. Минута, чтобы вслушаться в безумный хор.
Мы ветер! ветер! ветер! ветер!
Мы град! град! град! град!
Мы страх! страх! страх! страх!
Миг, чтобы понять, что ему не страшно, что ему страшно совсем другое; миг, чтобы засмеяться; миг, чтобы нажать на гашетку.
Он стреляет, стреляет, стреляет, пока не заканчиваются патроны.
Потом налетает черный вихрь и уволакивает его за собой.
— Мы все умрем. Не плачь, не плачь, не плачь. Мы все умрем тоже.
Его швыряет на жесткую землю. Бесконечная темнота. Бесконечные захлебывающиеся рыдания, ввинчивающиеся в висок.
Баньши, понимает он раньше, чем видит ее сквозь плотный сумрак. Длинная, скорченная фигура. Лохмотья из паутины; череп, едва обтянутый кожей, многосуставчатые длинные пальцы, скребущие по земле. Кобольды, ползающие вокруг — серые, похожие на младенцев с раздутыми животами и злобными старческими личиками. Баньши подхватывает одного из них и пытается укачивать. Кобольд изгибается и верещит. Баньши протыкает себе руку острым когтем, стонет, выдавливает из пергаментного пальца черную каплю крови. Кобольд, с упоением урча, присасывается.