Он ложился и повторял: «Стоило, стоило, стоило», пока слова не сливались в одно, теряя смысл, и дремота не смыкалась над ним, как темный пруд.
Потом кончились два месяца на сборном пункте, их посадили на «Мотыльки», и Ланс забыл обо всем.
Он даже не представлял, что такое возможно.
В «Мотыльке» можно было кувыркаться по всему небу. Можно было скользить вниз головой, повиснув на стропах, мотор, конечно, глох, но тут же заводился заново, стоило перевернуться обратно. Можно было войти в вертикальный штопор и сотни метров камнем падать вниз, а потом толкнуть дроссель вперед — и ты делаешь два поворота через крыло и опять летишь параллельно земле. «Золото, а не птички! — говаривал инструктор. — Как вы о землю ни колотитесь, оболтусы — еще ни одно крыло не отвалилось!»
Ланс научился надвигать очки, чтоб не слепнуть от слез, и заматывать лицо шарфом, чтоб не задыхаться от встречного ветра. Он научился делать мертвую петлю и летать вниз головой. Он научился выходить из штопора. Он научился делать вынужденную посадку с отказавшим двигателем. Он научился скользить на крыло и садиться при любом встречном ветре. Он научился прокладывать курс в тумане. Он подолгу кружил над полями едва ли в шестидесяти футах над землей, разглядывая пятнистых коров и гнедых, лоснящихся лошадей. Однажды он получил выговор за то, что сбился с курса, засмотревшись на стадо оленей.
Когда он получил «крылышки» и принес присягу, Дядя-бен подарил ему мотоцикл.
«Зачем?» — спросил Ланс.
«Чтобы у тебя было что-то свое», — ответил Дядя-бен. — «Знаю я эти казармы! Попробуй, сынок. Тебе понравится».
Он оказался прав.
Мотоцикл и дорога — это было самое лучшее, что есть на свете. После самолетов и Королевы.
Одноцилиндровый мотор в пятьдесят две лошадиные силы. Когда он заводился, казармы вздрагивали от рева. Летчики провожали его уважительным взглядом — тут все разбирались в двигателях, и механики тянули с завистью: «Вот же шумный, паршивец!»
Ланс назвал его «Боанергес» — «Дитя грома».
Этим вечером, как всегда, он проехал мимо часового, стрельнув глушителем, и вырвался на простор. Мошки бились в лицо, за мотоциклом вился дым. В ушах свистел ветер, медный от вечернего солнца.
Ланс сделал большую петлю и направился к ближайшей деревне, формальному поводу для его поездки.
На землю легла тень. Ланс вскинул голову.
За двести ярдов в небе маячил «брист» — истребитель «Бристоль», летящий в ту же сторону. Ланс снизил скорость до девяноста и махнул «бристу» рукой.
Пассажир «бриста», в шлеме и очках, высунулся из кабины, постучал летчика по плечу и показал вниз.
Сыграем?
Сыграем!
Ланс сбросил еще десять; потом приподнялся, поддал газу и прогрохотал мимо истребителя.
Наверняка думают, что это он случайно.
«Брист» маячил среди деревьев и телеграфных столбов. Боа шел в восьмидесяти ярдах впереди. Ланс опустил левую руку и дал пару порций масла. Он опережал, стойко опережал, на пять миль в час точно.
Впереди показалась деревня; Ланс затормозил у первого дома и отдал «бристу» римский салют — получи!
«Брист» поравнялся с Боанергесом и сделал круг почета.
Пассажир «бриста» с усмешкой отсалютовал двумя пальцами. Истребитель заложил вираж и ушел вверх.
Мясник, наблюдавший за гонками с крыльца, одобрительно крякнул:
— Эк ты его! Что, ветчина и яйца, как всегда?
— Да, — сказал Ланс.
В казарме клубился табачный дым. Играл граммофон. Дребезжала губная гармоника — Дасти, задрав ноги на спинку кровати, пытался подыгрывать.
— Фальшивишь, — сказал Ланс, входя.
— Лихач! — обрадовался Дасти. — Что так долго? Опять все кусты собрал?
— Мы уж думали, ты там шею где-нибудь свернул, — добавил Падди.
— Нет, — сказал Ланс, сгружая на тумбочку сумку с едой.
Огонь в печке уже как раз прогорел. Все собрались вокруг. Таг принес сковородку и принялся командовать.
Можно было есть в столовой. Но так получалось вкуснее.
— А из столицы какой-то хмырь прилетел, — сказал Падди, собирая коркой жир со сковородки. — На «бристе». Королевский советник, говорят. Видок — вот-вот вынет кол из задницы и начнет им дубасить всех подряд.
— Старика не подубасишь, — сказал Таг.
— А, — сказал Ланс. — Значит, это его я обогнал.
— «Брист»?
— Да.
— На Боанергосе?
— Да.
Таг заржал и одобрительно хлопнул его по спине.
Ланс отхлебнул чаю, раскусил кусок сахара и посмотрел на слом. Слом искрился, как алмаз на руке Королевы.
На следующий день Старик объявил, что они переводятся из резервного состава в боевой и до Самайна должны освоить воздушный бой.
— Дело! — обрадовался Дасти. — Сколько можно сидеть в носу ковырять!
Их пересадили на «соколы». У «соколов» на крыльях были установлены пулеметы. Они начали тренироваться, стреляя в воздухе по парусиновому мешку, укрепленному на хвосте другого самолета. Механики ругались и едва успевали ставить на крылья брезентовые заплатки.
База наполнилась слухами.
Говорили про серебряные пули, про листья рябины, про клевер на удачу, сушеные кроличьи лапки, «материны слезы». Ланс отмалчивался. У него была засохшая роза и портрет Королевы, вырезанный из газеты. Ему было достаточно.
Старик, обнаруживший в ангаре намалеванные кем-то руны, устроил перед строем разнос.
Боеприпасы пришли самые обычные, зато с клеймом «благословлено епископом Кентерберийским» на ящиках.
— Серебришко-то зажилили! — заключил Падди.
— Да наплевать, — сказал Дасти. — Нам и свинчатки хватит, — и сунул пятак под пятку. На всякий случай.