Виллт помнил, как стоял в огромном зале ратуши, хлопая ртом, как рыба, вытащенная из воды, и переводя взгляд с холеного, неподвижного лица Доэрти на благообразные седины Купера, за неделю накинувшего лет десять.
Они. Просто. Не. Пересчитали.
У Купера хватило совести хотя бы подать в отставку.
Доэрти так и остался главным конструктором.
Виллт ушел из «Прометея». Не мог он там оставаться.
«Прометей» был только рад. Никто там не мог смотреть Виллту в глаза. Он входил в комнату, и в ней сразу же становилось тесно. Будто вместе с ним входили все пятьдесят девять «пропавших без вести». А так можно было сделать вид, что «господин Виллт уехал поправлять здоровье. Нервы, знаете ли…» После этого обычно следовал смешок и неопределенный жест в воздухе.
Самым плохим было то, что это не было неправдой. Работать он больше не мог. Не мог прекратить перепроверять расчеты.
Потом доктора действительно послали его на воды, и он встретил там Гвен. Гвен была хороша, как цветок, особенно, когда молчала. Он был в растерянности, ему хотелось отвлечься, и он подумал, что вот, отличный шанс начать все с нового листа.
Подумал. Как же.
До сих пор, каждый раз, как он вспоминал об этом, его захлестывала досада на собственную глупость и глухое, молчаливое бешенство при одной мысли об этих шторках и вазочках, об этих светских визитах, об этих сплетнях, об этих машинах, об этом гольфе, об этих голубых глазах, пустеньких, как у котенка, об этом апломбе, с которым она несла слащавую чушь, об этом заискивающем выражении, которое появлялось у нее каждый раз, когда она пыталась ему угодить, и от которого у него немедленно начинало ломить зубы.
Лазоревый флер быстро кончился. Каждая попытка что-то поправить делала только хуже. Он, конечно, как-то пытался. Сначала. Пока не обнаружил, что она слушает не слова, а интонацию.
Она не была плохим человеком. Она была хорошим человеком, и это стремление к хорошести заполняло ее целиком, не оставляя места ни для чего остального. Быть хорошей для него, для соседей, для прихожан в церкви, для случайных прохожих, для дикторши по радио, черт побери! Иногда он смотрел, как она перепархивает с места на место, поправляя и без того ровно стоящие предметы, не в силах отвести взгляда от этого безупречного тела, от этого безупречного профиля, и его преследовала одна и та же мысль — что нужно было сломать внутри, чтобы получить такое? Что вообще нужно сломать в человеке, чтобы он перестал видеть за формой содержание?
«Ты так смотришь, меня мороз берет, — вдруг сказала она. — О чем ты думаешь?»
«Что если в этом мире есть идеал, то ты ему соответствуешь», — сказал он и допил свой виски залпом.
От этого идеала его мутило, но Гвен было необязательно это знать. Он не собирался отказываться от обязательств, хоть и взятых опрометчиво. Способность держаться обязательств — единственное, что дает человеку повод для самоуважения в этом дрянном мире. Даже таких бессмысленных.
В конце концов, у него еще оставались табак и книги. Табак был лучше алкоголя, поскольку позволял сохранять ясность рассудка. Не было шансов обнаружить себя в слезах и соплях в обнимку с пустой бутылкой.
В книгах он надеялся найти ответ. Ответа он не нашел, но нашел хотя бы людей, которых интересовало то же самое.
Основной вопрос философии — какого черта?!
Где-то между Иовом, Марком Аврелием и новомодным лектором по «анализу сознания», который Виллту совершенно не понравился — идея, что человек является не более чем суммой заложенных в него эволюцией механизмов, возмущала Виллта едва ли не так же, как образ невнятных Высших Сил, обрушивающих на людей беды и развлекающихся тем, как смертные их превозмогают — он, возвращаясь из поездки, наткнулся на Гвен с каким-то типом. Очевидно, тоже из «хороших людей». Что, в принципе, было закономерным развитием ситуации. Гвен выглядела искренне веселой, и Виллт ощутил укол по самолюбию. У него никогда как следует не получалось вызвать это выражение. Всегда неприятно признавать свою некомпетентность.
Впрочем, все было к лучшему.
— Прекрасно, — сказал он. — Я вижу, ты наконец-то нашла себе кого-то твоего биологического вида, — он бросил взгляд на папиросу, зажатую у хмыря в зубах. — Кажется, жвачное.
Хмырь побагровел. Виллт приглашающе улыбнулся. Это был такой прекрасный, такой великолепный повод наконец-то выплеснуть все накопившееся. Он перехватил трость поудобнее.
Гвен пискнула и попыталась закрыть собой ухажера. Это было настолько ее, настолько характерное «хорошее, человечное» действие, что он не выдержал и рассмеялся.