Они слушали. Они слышали; и в этом был смысл существования Эмриса Виллта.
Он стоял посреди маленького кабинета за большой аудиторией, тяжело опираясь на трость, и перепроверял системы организма. Лекция прошла отлично, но лекции были ужасно энергоемким занятием; это было очень похоже на попытки играть в пинг-понг с помощью марионетки, держащей в руках ракетку. Занимало всю оперативную память полностью. Сложнее всего, конечно, было держать форму Эмриса Виллта, но это было необходимо. Мало было изобразить Виллта внешне, и нельзя было просто заучить список вопросов и ответов. У Виллта была собственная логика, свое мировоззрение, он должен был иметь возможность реагировать спонтанно и убедительно, особенно, когда после лекции его окружала толпа и завязывался диспут. Виллт любил диспуты. Язык у него был как бритва.
— Господин Виллт, я вам чаю принесла, — раздался женский голос.
Мирддин понял, что Виллт забыл закрыть дверь. Очень неудачно.
— Спасибо, — механически сказал он. — Оставьте на столе.
Женщина поставила чашку, но, вместо того, чтобы уйти, подошла ближе.
Лицо было смутно знакомым. Где-то он ее видел — то ли в зале, то ли в коридорах.
Все ее внимание было направлено на Виллта. От нее шли помехи, и это было совершенно некстати.
— Пожалуйста, уходите, — ровным голосом сказал Мирддин.
— Я же только хочу помочь! Я же вижу, как вы выматываетесь! Так же нельзя! — Женщина подалась вперед и схватила Виллта за руку.
Мирддин потерял концентрацию. Виллт поплыл с него, как воск.
Жадное, жалкое и жалостливое выражение на раскрашенном лице женщины сменилось ужасом, она отпрянула, набирая воздух для крика, Мирддин последним осознанным усилием бросил «заморозку», останавливая мгновение в комнате — и его поглотило чужое сознание.
[2x08] критичное мышление: разлом
Посреди бесконечной ледяной равнины под черным небом, истошно захлебываясь, ревел ребенок. Один, совсем один среди вьюги, среди застывших, изломанных ледяных глыб, среди навеки замолчавших ледяных фигур, в которые превращались все, кто сюда попал, все покрывались коркой льда и умирали, все, кроме него, и поэтому он опять оставался один! один! один!
Бесконечная равнина была внутри человека; человека, которому нужно было бросать в себя что-то снова, снова и снова, чтобы заглушить этот истошный крик внутри себя, чтобы сделать вид, что никакой равнины нет, и младенца нет, и все хорошо, стоит только кинуть немного живого и заткнуть дыру, совсем немного, совсем чуть-чуть, что тебе стоит, дай, дай, дай, у тебя же есть, почему нет у меня, почему не даешь, дай, и все будет хорошо, хорошо, хорошо…
Мирддин едва удерживался на узкой, тающей, как льдинка в кипятке, кромке собственного сознания.
Убраться. Как можно дальше. Как можно быстрее. Не выходить из тела. Не выпускать наружу.
То, что держит в себе один человек, невозможно удержать дану; дану становится фир болг, не удержав такое; фир болг в Камелоте…
Ревущее чудовище над домами, громящее здания, топающее, бьющее хвостом, машущее лапами, тщетно пытающееся хоть на миг утолить голод! голод! голод!
Нельзя. Никак нельзя.
Донести себя до места, где нет людей.
Тело повиновалось плохо; ему не хотелось быть этим; держать это в себе; оно сопротивлялось. Контроль совсем кончился. Функции, сброшенные к настройкам по умолчанию, начинали отваливаться. Кажется, его вывернуло. Вестибулярный аппарат тоже отключился.
Он лежал, скрючившись, безуспешно пытаясь найти какое-то положение, в котором можно было бы отстроиться от помех, в которых тонуло сознание. Ориентация в пространстве тоже отключилась. Мирддин чуть не заплакал от отчаяния. Удалось ли добраться до окраины? Или нет? В какую сторону дальше? И что делать?
Был способ подняться, распрямиться, не этим жалким комком плоти. Такой легкий. Такой простой. Очень простой. Когда вокруг столько топлива. Столько еды. Столько тепла. Почему он не должен? Ради чего? Зачем?
Ответ только что был, тут, очень близко, но Мирддин его уже не помнил.
— Вот вроде и одет прилично, а с утра нажрался уже, — сказал женский голос. — И чего неймется?
— А чо, — пробасил мужской. — Господа — тоже люди. Ишь, часики!
Мирддин понял, что у него шарят по карманам. Мужской голос присвистнул:
— Ух ты, Мэг! На это месяц гулять можно! Живем!
— Такой молоденький… — протянул женский голос. — И винищем не тянет.
— Отравился устрицей, — хмыкнул мужской. — Ничего, вечерком похолодает, очухается.
— Нехорошо его тут оставлять, — сказал женский голос. — Давай-ка его внутрь.