Он нашел ее там же, где и всегда.
Дверь скользнула в сторону, впуская его. Мирддин шагнул внутрь и с наслаждением вдохнул запах — пахло влажным деревом, озоном, как всегда после работы с программами, и тем неуловимым, из чего складывается ощущение присутствия и чего не бывает в законсервированном доме.
Нимуэ стояла в центре зала, и вокруг нее вилась «Сибилла» — сложное, многажды перекрученное полотнище голограммы.
Мирддин тихо сел, прислонился к стене и стал смотреть, как Нимуэ работает. Было удивительно хорошо наблюдать за ней — какое у нее серьезное, сосредоточенное лицо, как она делает несколько резких па, от которых по голограмме пробегают холодные всполохи, или как замирает, и сквозь тонкую ткань становится видно, как изгибается позвоночник. Она была почти прозрачная на просвет, он видел, как вздрагивает синеватая жилка у ключицы, как проступают точеные руки, как она привстает на цыпочки, вытягиваясь выше, и от этого движения розовеют кончики пальцев. Нимуэ была живая, настоящая, жизнь переливалась в ней, как свет в хрустале, а дану, занятая своим делом, не догадывалась, как это выглядит — получалось, что это понимание досталось в единоличное владение ему одному. Это было не то, чтобы правильно — всякое понимание требует разделения — но мгновения, медленные и янтарные, тянулись, как мед с ложки, и ему очень не хотелось прерывать их течение.
Наконец, дану выпрямилась, точным движением погасила программу и обернулась. Глаза у нее расширились. Мирддин поднялся навстречу ее взгляду.
— Привет. Я вернулся.
— Это хорошо, — кивнула Нимуэ. — Я думала, у тебя не получится.
Что-то было не так. Мирддин обнял ее. Ничего не происходило, будто он держал в руках камень. Не было привычного отклика, привычного безмолвного диалога, каждый раз нового и не надоедающего, струны, которая дрожала между ними. Это была даже не кромка льда, под которой бурлят источники — как бывало, когда Нимуэ закрывалась. Просто… просто ровная доброжелательность, будто он ничем не отличается от любого другого скопления атомов в этом мире.
Мирддин отстранился и заглянул ей в лицо:
— Ты не рада меня видеть?
— Мне нечем, — просто сказала Нимуэ.
Мирддин похолодел. Он не представлял, что такое возможно.
— Это называется «эмоциональное подключение», — сообщила Нимуэ. — Его можно убрать.
— Зачем?!
Нимуэ подняла брови.
— У меня есть обязательства. Я не могу лечь и умереть.
О боже.
— Прости меня. Прости меня. Прости меня.
— За что?
Мирддин осекся.
— Я думаю, ты поступил наилучшим образом из тебе доступных, — ровно произнесла Нимуэ. — Насколько я могу судить, все остальные варианты были бы еще хуже.
Мирддин прикусил губу до крови.
— Я не отказываюсь от обязательств, — продолжила Нимуэ. — Я буду говорить за тебя перед Единым, и это то, что я собираюсь говорить.
Мирддин вспылил:
— Мне не нужны обязательства! Мне нужна ты сама!
У Нимуэ сделалось вежливое и внимательное выражение, как у глухого, который пытается читать по губам.
— Я люблю тебя, — беспомощно сказал Мирддин. — Ты же знаешь, что я люблю тебя?
Нимуэ свела брови, будто пытаясь что-то вспомнить. Она не шевельнулась, но за прозрачной стеной снаружи от воды пополз туман — плотный, как белая слепота. Нимуэ, лихорадочно думал Мирддин. Нимуэ, Ниниана, Нинева. Ее нужно было схватить, прижать к себе и держать до тех пор, пока лед не растает, пока все не станет, как было. Но делать этого было нельзя ни в коем случае, одно неверное движение — и она сгинет, расточится, растворившись в слепом тумане, оставив ему одну оболочку. Нинева. Ниниан, Вивиан. Белая мгла подкатилась ближе и уперлась в прозрачную стену.
— Я… знаю, — наконец, медленно выговорила дану. — Я… не понимаю, что это значит, — она растерянно провела рукой по лицу. — Я помню, что понимала, — в ее голосе скользнуло неудовольствие.
Хотя бы так. Хотя бы неудовольствие, хотя бы любопытство, хотя бы что-то, на волос, на соломинку, на миллиметр. Вивиан, Вивьен, Вивиана. Мирддин наклонился, заглядывая ей в лицо и пытаясь поймать взгляд.