Каждый день Нимуэ находила горсть ягод в земляничном листе на окне, мелкий речной жемчуг в перламутровой раковине на берегу, сложную арку над ручьем — из камней со дна, будто склеенных, но удерживаемых на месте только за счет баланса и гравитации — странные, необязательные мелочи, обозначавшие присутствие. Сам Мирддин появлялся вечером, в одно и то же время. Иногда они молчали, иногда разговаривали. Ему часто удавалось заставить ее улыбнуться, и он всегда уходил раньше, чем она успевала от него устать. У него было очень хорошее чувство времени.
Нимуэ выделила для Мирддина отдельную полосу в сознании и старалась концентрировать на нем внимание, когда он присутствовал рядом. Не всегда получалось, часто внимание начинало соскальзывать — особенно когда он пытался говорить о прошлом. Нимуэ помнила факты и события, но они не вызывали в ней сопереживания. Иногда она задавалась вопросом, зачем вообще в этом участвует. Но сам эксперимент казался ей интересным. Можно ли научить себя радоваться? Можно ли восстановить утраченное понимание? И можно ли создать возможность взаимодействовать так, чтобы не сталкиваться с проблемой переизбытка информации? У Нимуэ не было ответов на эти вопросы. Временами это ее пугало. Цена ошибки выходила слишком высокой. Но она поставила себе цель и решила ее держаться. Она помнила, что ей нравилось взаимодействовать с ним напрямую. Антропоморфная форма позволяла эмулировать такой контакт лишь отчасти.
Однажды она нашла на пороге маленькую фарфоровую чашу — белую, прочерченную золотыми жилками, как кленовый лист. Нимуэ поднесла ее к глазам и поняла, что это не рисунок — это трещины, залитые лаком. Чаша была разбита и сложена заново.
Нимуэ вернулась в дом. Посреди зала плавала трехмерная проекция, отбрасывая на белые стены разноцветные блики. Нимуэ прошла сквозь нее и остановилась у полки, выбирая нужное место. От раскрытого окна раздался шум и хлопанье крыльев. Она повернула голову — о подоконник клацнул когтями сокол с белой грудью и темными крыльями. Нимуэ отвернулась к шкафу, улыбаясь против воли. Дербников такой расцветки здесь не водилось. Это было очень похоже на Мирддина — он выделялся, даже когда старался не выделяться, и чем сильнее старался, тем хуже получалось. Нимуэ поняла, что на нее смотрят человеческими глазами, и обернулась. На подоконнике, скрестив ноги и подперев голову кулаком, сидел Мирддин — босой и взъерошенный. Он спрыгнул с окна и оказался рядом — не касаясь ее, но так близко, что Нимуэ ощутила жар, который от него исходит.
— Был такой император, который разбил любимую чашу. Тогда он послал за мастерами, и они заполнили трещины золотым лаком. Видишь? Она не стала такой же, как раньше. Но теперь у нее есть история. И поэтому она еще драгоценней, чем была.
На дне чаши, царапая зрачок, плескался солнечный блик, высвечивая золотистые шрамы. Не скрывая, а подчеркивая уязвимость.
— Это человеческое, — сказала Нимуэ.
Мирддин кивнул:
— Да. Это человеческое.
Время прорастало сквозь них день за днем. Мирддин, подолгу замирая над каждой мелочью, бродил по мелководью, или перебирал гальку в ручье, или прислонялся к стене и смотрел, как Нимуэ работает с «Сибиллой» — с одним и тем же блаженным выражением, которое дану не могла расшифровать. Медленно, но верно у нее назревал вопрос, и однажды, выйдя в сумерках на берег и найдя Мирддина сидящим в той же самой позе, как она оставила его утром, Нимуэ решилась спросить:
— Как ты вернулся?
Мирддин, не отрывая взгляда от озера, прислонился щекой к ее колену. На небе еще не угасли оранжевые полосы облаков, но солнце уже скрылось за горой, и вода стала темной от ее тени. Из глубины медленно всплывали первые звезды.
— Я… я искал смысл и нашел его, — наконец, сказал Мирддин, — Но я не могу передать словами. Это не формула, это ощущение. И это человеческое…
— Это про разлом, — сказала Нимуэ.
Мирддин кивнул.
— Это тот самый момент, когда твое самое слабое и самое больное место становится твоей самой большой силой. Мир будто выворачивается наизнанку. Только дело не в мире, дело в тебе, — он потер бровь.
— Похоже на Жажду, — задумчиво сказала Нимуэ.