переливаясь гранями,
протягивая лучи,
как вселенная поворачивается вокруг.
самоподобная система,
фрактал,
созданный «по образу и подобию».
радоваться и благодарить,
благодарить и радоваться,
словами и не-словами
говорить о красоте и смысле,
которые — все,
которые — везде,
от которых не скрыться, не убежать,
даже если захочешь.
Нимуэ поняла, что плачет, и что Мирддин собирает слезы губами. Он уже был в этой точке, у него был какой-то ответ, она стала искать его в чужом сознании, нашла и засмеялась сквозь слезы.
Было неизмеримо дорого знать, что все закончится хорошо. Что с миром все будет в порядке. Своя жизнь или смерть в сравнении с этим не имели значения.
«Обещай… что вспомнишь… о мне… на путях людей».
«Где?!»
«И будет Господень Суд… и век золотой настанет. Тогда я найду покой… и радость в небесном царстве» — она повторила предсказание, пойманное в его памяти.
От Мирддина плеснуло протестом.
У него был ответ, но его ответ звучал не так. Он был про принятие своей смерти. Не чужой.
«Нимуэ. Нинева. Ниниэн. Ниниана… Я хочу, чтобы ты была. Чтобы ты длилась, чтобы продолжалась, чтобы продолжала быть. Знать тебя, узнавать тебя заново, снова и снова. Встать рядом с тобой перед Единым и гордиться — пройденным путем, правотой и неправотой, горем и радостью, потому что их нельзя разорвать. Ниниан. Вивиэн. Вивьен. Вивиана…»
Он изо всех сил старался перелить в нее человеческое — свою жажду жизни, свою надежду, свою отчаянность, свое существование на качелях между смертностью и бессмертием. Свое несогласие ни на что, кроме вечности. Нимуэ понимала, что он хочет сказать, но она была дану. Для нее между жизнью и смертью не было пропасти. Не было противоречия. Когда мир закончится — он закончится. Будет она существовать дальше или не будет, какой приговор вынесет Единый или не вынесет — это не имело значения. Каждый миг был конечным, кратким и драгоценным, обрывающимся навсегда, тут же сменяющимся новым — короче вдоха, короче выдоха. Этого было достаточно там, на озере, где все ее народы, ее муравьи и пчелы, ее деревья и травы, ее медведи и волки, ее соколы, лисы, щуки и карпы вели вечную войну за существование под солнцем, проливая свою воду, окрашенную зеленым и алым — и она проливалась вместе с ней, уходя в землю, и снова поднимаясь из нее — новой порослью, ручьями из-под земли, туманом над озерной водой. Этого было достаточно и сейчас.
сердце мое
никто не излечит тебя от смерти.
не встанет между тобой и твоим выбором,
между тобой и твоей сутью.
сердце мое,
никто не встанет между тобой и огнем,
потому что это путь от руды до металла,
путь, который должен быть пройден,
красная река
у зеленого холма эйлдон.
протяни руку,
сорви яблоко,
почувствуй его тяжесть,
его цвет, его аромат,
посмотри, как мешаются в кроне
цветы, плоды и листья,
приложи к щеке,
вдохни запах,
к добру ли,
к худу,
выбор твой уже сделан.
куда приведет
дорога через холмы,
что останется,
когда пройдут багровые волны,
увидишь ли ты,
как кровь становится светом,
будет ли кто-нибудь
в этом рядом с тобой —
я не знаю, сердце мое.
не знаю,
не знаю.
— Ты не веришь в золотой век, — наконец, вслух сказал Мирддин.
Это была такая человеческая формулировка, что Нимуэ пришлось спрятать улыбку.
— Это важно?
— Нет. Потому что я все равно найду тебя… радость моя… в небесном царстве. А до той поры… у нас бездна времени.
Двойное присутствие развернуло память Пустошей в пустынный берег. В шаге плескалось море. Мирддин дремал на песке, и его сон покрывал маревом цепочку каменных стражей, протянувшуюся, сколько хватало глаз. Огромные изваяния — гиганты с орлиными головами, застывшие, подавшись вперед, как бегуны на старте. Вечно смотрящие в сторону Атлантиды, сокрытой за горизонтом, но еще не сокрытой под волнами.
Великое море. Когда Нимуэ бывала здесь одна, она не находила изваяний — только сушу и море. Присутствие Мирддина превратило пейзаж в границу.