Произнеся сию речь, Мом не стал дожидаться ответа и исчез, оставив богиню во власти собственной злобы. В ярости поднялась она и, как подобает в таких случаях, произнесла монолог. «Это я, — промолвила она, — дарую мудрость младенцам и идиотам; благодаря мне дети перемудрят своих родителей, вертопрахи станут политиками, а школьники — философами; благодаря мне ведут свои споры студенты, достигая глубин познания, а умники из кофеен, подвигнутые мною, умудряются править стиль автора и выставлять напоказ малейшие его ошибки, не понимая ни слова ни в самом предмете, ни в языке. Благодаря мне юнцы растрачивают свой разум, как и состояние, не успев обрести его. Это я упразднила власть разума и знания над поэзией и сама заняла их место. Так смеют ли несколько выскочек — древних — мне противиться? Идемте же, мои почтенные родители, и вы, мои драгие чада, и ты, прекрасная моя сестрица; воссядем на колесницу и поспешим на подмогу нашим верным новыми, которые уже приносят нам гекатомбу, как я это чувствую по благовонному духу, что, поднимаясь снизу, достигает моих ноздрей».
Богиня со своей свитой взобралась на колесницу, влекомую домашними гусями, и полетела над необъятными пространствами, проливая свои милости в нужных местах, пока, наконец, не добралась до милого ее сердцу острова Британии. А, паря над его метрополией, каких только благословений не посылала она своим питомникам, Грешемскому и Ковент-Гарденскому! Но вот наконец она достигла роковой равнины Сент-Джеймской библиотеки — как раз в то время, когда две армии были уже готовы вступить в дело. Войдя туда незаметно со всем своим караваном и разместившись в шкафу на полках, теперь опустевших, но некогда населенных колонией ученых мужей, она принялась осматривать расположение обеих армий.
Но тут нежные материнские заботы овладели ее мыслями и стеснили грудь. Ибо в первом ряду отряда новых лучников она узрела своего сына Уоттона, которому парки даровали весьма короткую нить жизни. Утэттон, младой герой, был некогда зачат безвестным отцом из рода смертных в тайных объятиях сей богини. Он был любимейшим из всех ее детищ, и она решила приободрить его. Но прежде, согласно доброму старому обычаю богов, она сочла за лучшее изменить свой образ, опасаясь, как бы божественные черты ее лика не ослепили его смертного взора и не отягчили прочих чувств. А потому она сжала свою особу до размеров октаво, тело ее стало белым, сухим и от сухости распалось на лоскутья; толстые обратились в картон, а тонкие — в бумагу, на которую ее родители и дети искусно нанесли черный сок, то есть отвар желчи и сажи, придав ему форму букв; голова ее, голос и селезенка сохранили первичную форму, и то, что прежде служило ей кожным покровом, осталось неизменным. В таком обличье она предстала перед новыми, не отличимая ни видом своим, ни одеянием от божественного Бентли, дражайшего Друга Уоттона. «Храбрый Уоттон, — сказала богиня, — почему наши войска праздно медлят, понапрасну утрачивая свой пыл и упуская удобный случай? Поспешим же к полководцам и присоветуем им немедля идти на приступ». С этими словами она незаметно засунула ему в рот мерзейшее из своих чудищ, дополна налитое ее злобою, которое, влетев прямо в голову, выпучило ему глаза, перекосило взор и наполовину перевернуло мозги. Затем богиня тайно повелела двум любимым своим чадам, Глупости и Грубости, неотступно сопровождать его особу во всех схватках. Снарядив героя таким образом, она исчезла в тумане, и тогда-то он уразумел, что то была богиня, его матушка.