– Сорок дней! Сорок ночей! Готов поклясться, что эта заварушка так скоро не кончится! – восклицал Тибо.
С ним соглашались все. Осадой овладеть Авиньоном было вообще невозможно, сколько ни сиди под его стенами. У защитников вдоволь еды, и крепость с такими стенами способна держаться годами.
На что Тибо отвечал, пожимая плечами:
– Но я, друзья мои, клялся служить королю лишь сорок дней и ночей. А дальше пусть он обходится без меня.
Наступили самые жаркие летние дни. Жители Авиньона отпускали в адрес осаждавших язвительные замечания, уверенные, что их единомышленники из Тулузы придут к ним на помощь.
Жара стояла страшная. Люди умирали от эпидемии, и Луи приказал для того, чтобы скорее избавляться от мертвых тел, топить их в реке. Это был не лучший способ захоронения, но все же было предпочтительнее поступать именно так, а не оставлять разлагающиеся трупы на виду у всего лагеря.
Его собственный болезненный вид был замечен всеми.
– Боже мой! – сказал Филипп Юперель. – Король выглядит как сама смерть.
Филипп Юперель не на шутку разволновался. Он обожал Людовика и всегда был ему верен. У них был общий отец, так как Филипп Юперель был сыном Филиппа Августа от Агнесс. Папа Римский признал Филиппа Юпереля законнорожденным в уплату за самопожертвование Агнесс и ее уход из королевской спальни в монастырь.
Но далеко не все считали его таковым, и это было оскорбительно для сводного брата короля. Филипп, однако, не стремился путем интриг возвеличить себя. Он имел титул французского принца, пользовался любовью Людовика, которому служил верой и правдой и всячески выказывал свою преданность.
Он делился впечатлениями о состоянии здоровья короля в компании друзей. Среди них был и Тибо.
– У короля случаются приступы лихорадки, и они внушают мне опасение, – сообщил Филипп. – Я боюсь, что это симптомы чего-то худшего. Он никак не может согреться, его сотрясает дрожь. Я посоветовал ему укрываться в постели мехами, но ничего не помогает. Ему холодно даже под грудой мехов.
Тибо сказал:
– Что ему надо, так это женщину в постель, чтобы она хорошенько согрела его.
Филипп Юперель с пренебрежительной гримасой взглянул на трубадура.
– У нашего поэта все мысли крутятся вокруг одного и того же, – отпустил он колкость. – На уме одно лишь похабство. Не в правилах Его Величества развлекаться подобным образом.
– Это древнее испытанное средство, – проигнорировал его выпад Тибо. – Я только позволил себе его напомнить. Когда старик мерзнет по ночам, ему кладут под бок молоденькую девицу… в качестве лекарства. Я неоднократно слышал, что сие снадобье действует безотказно.
– Подобные разговоры неприличны, когда речь заходит о короле. Здесь пахнет изменой, – сурово произнес Филипп.
– Тибо прав, – вмешался граф де Блуа. – Голенькая девочка… лет шестнадцати – вот что ему нужно…
Филипп в раздумье взъерошил свою пышную шевелюру, за которую получил прозвище Лохматый, данную ему еще в детстве отцом.
– Людовик будет в ярости… – сказал он.
– Ему придется смириться, когда лекарство докажет свою действенность.
– Я много лет провел рядом с королем и знаю достоверно, что он никогда не ложился в постель с посторонней женщиной.
Тибо молитвенно сложил руки и воздел глаза к небу – вернее, к потолку шатра.
– Наш король – святой! – произнес он так, что едва ли кто-то смог бы уловить насмешку в его словах.
Час торжества для Тибо настал. Озорство, причем коварное, злобное – было его стихией. Король тяжко болеет – его трясет лихорадка. Было бы хорошо, если бы он еще слегка бредил. Как он поступит, когда, проснувшись среди ночи, обнаружит маленькую голышку у себя в кровати? Подумает ли он, что это его несравненная Бланш?
Он всегда был верен своей королеве. Он любил ее, но и Тибо тоже ее любит. Может быть, они по-разному понимают любовь. Тибо – романтик. Ему доставляют наслаждение эта нескончаемая поэтическая сага о неразделенной любви и мечты об обладании предметом страсти.
Людовику незачем предаваться фантазиям, да у него и не хватит на это воображения. Впрочем, оно ему ни к чему. Предмет вожделенных мечтаний и так у него в руках.
Бесполезно вовлекать в это озорство Филиппа Лохматого. Он решительно тряхнет своими космами и заявит, что Людовик ужаснется и откажется наотрез. А зря! Обычай этот старый и хорошо проверенный.
Так почему бы самому Тибо не заняться «излечением» короля?
Он поговорил с Блуа и с графом Арчибальдом де Бурбон. Оба они относились к королю по-дружески и искренне беспокоились о его здоровье.
Тибо указал им на то, что надо использовать любое средство для спасения короля, что вреда оно не принесет, а шанс на выздоровление Его Величества появится.
Удивительно, как легко удалось ему уговорить их. Впрочем, они в своей бурной жизни не чуждались любовных похождений, в отличие от Людовика. Наоборот, его воздержанность производила на них странное впечатление. Люди, подверженные, как они сами выражаются, маленьким слабостям и прощающие их себе, предпочитают, чтобы и другие обладали теми же пороками. Нет ничего тягостнее для веселого греховодника, чем общение с человеком, морально не запятнанным.
Даже самые близкие и преданные друзья короля с удовольствием узнали бы, что король тоже не без греха и способен на вольность. А тут предоставляется возможность пробить панцирь добродетели, который носил, не снимая, их друг, причем под вполне разумным предлогом, что девочку подложили ему лишь для тепла.
Тибо отыскал подходящую девчонку моложе шестнадцати лет, пухленькую, с гладкой кожей и многоопытную.
Все, что ей предстояло сделать, – это проскользнуть в кровать и согреть беднягу, лежавшего там, используя для этого любой способ, который она сочтет наилучшим. Она должна понимать, что от нее требуется лишь это и ничего другого, что ей платят только за избавление больного от лихорадки.
Людовик пребывал где-то между сном и бодрствованием. Жуткая дрожь пробирала его до костей.
– Мне так холодно, – жаловался он.
Отыскивались все новые одеяла и меха. Ими укрывали сотрясающееся в приступах озноба тело короля. Неимоверная тяжесть покровов давила на него, но ему не становилось теплее.
Он мечтал очутиться сейчас в своем дворце рядом с Бланш. Он благодарил Господа за то, что тот даровал ему и Бланш, и маленького Луи, и других детей и родственников – большую дружную семью.
Прошло всего лишь три года, как он стал королем. Он очень боялся, что из него не получится великий король. Он ненавидел войну и молился, чтобы на земле Франции царил мир, но, вероятно, Господь рассуждал иначе. Филипп Август был так уверен, что промахи Джона приведут к полному изгнанию англичан из Франции и цель всей его жизни будет достигнута. Но этого не случилось, и дело свое отец Людовика не закончил.
И Людовик не оправдал надежд отца. Не по своей вине, так распорядилась судьба. Проживи Джон на свете чуть дольше, Людовик сейчас правил бы Англией. Но поздно теперь сожалеть о прошлом, об угасших надеждах, о том, чему не суждено было свершиться.
Ему почудился чей-то шепот, и Людовик прикрыл глаза, не желая вступать с кем-либо в разговор. Пусть все оставят его в покое.
Но они уже близко, возле кровати… шепчутся, суетятся.
Кто-то улегся рядом с ним в постель. Кто осмелился?!
Он с трудом заставил себя приподнять голову.
И увидел обнаженную девушку.
Должно быть, он бредит. Но почему в бреду ему грезятся обнаженные девушки? Ни в снах, ни наяву Людовик никогда не вожделел их. Обнаженные девушки не снились ему ни разу. Он не из тех мужчин, кого одолевают похотливые видения.
Он воскликнул:
– Что это значит?!
Потрясение, вызванное зрелищем обнаженной женской плоти, мгновенно вывело его из апатии, вернуло, казалось, силы, отнятые болезнью, возможно, придало новые, какими он и не обладал раньше.