Хитро подмигнул толмач, кивнув на ряды посуды: «Слава, успех, долголетие, счастье, богатство — обладателю сего» — вот что написано на блюдах и чашах, чтоб лучше покупались.
И вдруг ударила в уши Дмитрия родная русская речь — кричала женщина:
— Где ты, моя смертушка? Почто ты не берешь меня? Почто забыла меня?
— Тут продают рабов, — спокойно сказал толмач.
И увидел княжич, что продали в неволю русскую девочку, уводил ее от матери иноземный купец. Держали женщину за руки два татарина, а она рвалась к своей дочери.
Кровь прилила к лицу Дмитрия, сами сжались кулаки.
«Отомщу! Отомщу…» — шептал он и уже ненавидел этот город, на крови и муках построенный, эту роскошь, награбленную в бесчисленных походах.
— Пошли отсюда! — вдруг закричал Дмитрий. — Хочу домой.
Алексий молча наблюдал за своим воспитанником.
…А этой же ночью случилось непредвиденное: сын Хидыря убил своего отца и сам сел на ханский престол.
Но вскоре пришла и другая ночь, последняя для сына-убийцы.
Началась в Орде великая резня: кому ханом быть?
Где уж тут о ярлыке помышлять, увезти бы живыми княжичей.
Быстро собрались бояре и двинулись в обратный путь. Дальнее путешествие закончилось благополучно: прибыли в родную Москву.
Однако и митрополит всея Руси Алексий, и знатные бояре московские глаз не спускали с Орды, и когда она разделилась между двумя ханами, Абдуллой, именем которого правил темник Мамай, и Мюридом, послали за ярлыком к Мюриду.
Татарина-скоровестника, только что прискакавшего из Московской земли, беспрепятственно пропустили во дворец хана, потому что он знал и сказал стражникам тайное слово, по которому впускают во дворец и днем и ночью. Не хана, а Мамая спросил он.
— Догоняй его, — ответили скоровестнику. — Мамай только что пошел к хану.
Мамай в задумчивости стоял в большом зале у журчащего фонтана. Скоровестник склонился перед ним в почтительном приветствии, потом сказал:
— Важные вести, темник Мамай. На Руси их главный колдун поп Алексий посылал большие подарки Мюриду и получил от него для своего щенка ярлык на великое княжение. — Скоровестник умолк, чтобы Мамай имел время оценить его донесение. Затем продолжал: — Бояре посадили всех трех мальчишек-княжичей на коней, дали им луки, стрелы, поставили во главе московской рати и пошли в стольный Владимир. Был бой. И бежал Дмитрий Константинович в свой Суздаль, одолели его москвитяне.
Скоровестник знал: важную новость привез он Мамаю. Он опять склонился почтительно, ожидал награды. И не ошибся: Мамай одарил щедро.
Оставшись один, Мамай стал пристально рассматривать диковинных рыб, которые плавали в бассейне для фонтана, медленно шевеля плавниками. Могущественный темник смотрел на рыб, но их не видел, мысли его были далеко.
«Стало быть, в Москве считают Мюрида сильнее моего властителя, хана Абдуллы, — думал Мамай. — Правильно считают. Хан Абдулла только и сидит на ханском престоле, пока ему служит темник Мамай. И будет сидеть до тех пор, пока этого хочет Мамай. Мне нельзя быть ханом, это запрещает обычай. Только тот, в ком течет кровь великого Чингиса, может быть ханом. — Предводитель десятитысячного войска зло усмехнулся. — Моя кровь ничуть не хуже ханской. А у потомков Чингиса она давно стала похожей на болотную гнилую воду. Только и делают, что грызутся, как щенки, из-за ханского престола, а сидеть на нем давно уж не может никто из них. А Мюрида надо унизить. Пусть и Москва увидит, что ошиблась, воздав ему честь».
Один сейчас был Мамай в зале с фонтаном. И многие не узнали бы его лица в этот момент: исчезла с него приветливость, с которой он обращался к вельможам и военачальникам. К тем, кто ему еще пригодится. Не было и выражения преданности и покорности — оно всегда появлялось на лице Мамая, когда он был с ханом.
Чем дальше углублялся он в свои мысли, тем раскосее становились узкие глаза и крепче сжимались губы, пока наконец между веками остались узкие щелочки, будто их едва наметили острым ножом.
Злобный черный огонь прятался за этими узкими щелками.
Вдруг Мамай вздрогнул, глаза его открылись. Его вспугнул всплеск медных тамбуринов. Их звук означал, что хан начинает развлекаться. Сейчас будут перед ним плясать невольницы, петь, веселить его.
«Верному темнику следует разделить веселье своего любимого хана», — усмехнулся Мамай. И тут же, как бы опасаясь, не подслушал ли кто его мыслей, быстро оглянулся. Он был один. Но лицо темника уже начинало принимать свой обычный вид: на нем проступали приветливость, внимание, сдержанность.