Лаций целый день рубил всё, что попадалось под руку, прошёлся по десятку чучел и столбов, разбил в щепки створку ворот лагеря, показывая Варгонту, какие у него ножи, потом обсуждал с Атиллой новый шлем, но уже через день ему снова стало скучно. Что-то было не так, и он не хотел себе признаться, что дело было в Эмилии. Сердце ныло и страдало, а занять себя было нечем. Ехать к кузнецу не хотелось, потому что там всё напоминало о ней, поэтому он ждал, пока тот сам пришлёт гонца. Так прошло ещё две недели.
Однажды на рассвете он проснулся полный решимости закончить дело со шлемом и через час отправился в город. Слуг брать с собой не хотелось – они обычно только мешали и привлекали много внимания. Несмотря на прохладные ночи, днём было уже довольно жарко. Он добирался до города полдня, не спеша понукать коня и не думая о том, что солнце может напечь голову. Подъехав к кузнице, Лаций какое-то время постоял на углу, вспоминая о том, как они выносили жену кузнеца, и вдруг ему стало плохо: голова закружилась и к горлу подкатила тошнота. Он решил вернуться в лагерь, не встречаясь с Хазором. Развернув лошадь, Лаций проехал несколько улиц и, доехав почти до самых городских ворот, почувствовал, что сейчас его стошнит. Накануне вечером Атилла и Икадион притащили откуда-то мёртвого барана и пригласили его присоединиться к ним. Теперь желудок Лация напомнил ему об этом: от одной мысли о вчерашнем жареном мясе его сразу же скрючило пополам, и, как только он коснулся ногами земли, угощение друзей тотчас покинуло его желудок. Когда всё закончилось, он хотел встать, чтобы найти воду и умыться, но мир вдруг перевернулся, и Лаций без сознания упал под ноги коню, прямо спиной в пыль. Ему уже не было видно, как выбежавшие из дома люди какое-то время спорили между собой, что с ним делать, но потом подхватили и занесли внутрь. Так он оказался в доме небогатого купца-сирийца и повстречал там странную рабыню-египтянку, которая на какое-то время отвлекла его от мыслей об Эмилии. Но только на время…
Служанку с кожей цвета спелого финика звали Тхао. Она помогла ему прийти в себя и ухаживала за ним весь вечер. Несколько дней он провёл в доме купца. Рабыня разговаривала с ним на греческом языке, хотя немного понимала и его язык. По вечерам они разговаривали о Риме и Египте. Лаций предложил хозяину продать ему Тхао за десять серебряных монет и ещё сдать ему комнату для проживания. Комната была не нужна, но он хотел таким образом отблагодарить купца за оказанную помощь. Тот охотно согласился. Цена была слишком хорошая. Лаций предусмотрительно не сказал никому об этом, но по благодарным глазам Тхао понял, что сделал это не зря. Три месяца вынужденного безделья в зимнем лагере прошли с ней намного приятнее, чем это было бы без неё. Теперь он меньше бывал в легионе, переложив заботу о подготовке пехотинцев на Варгонта Рукумона и Атиллу Крония, которых Красс назначил трибунами легиона. Кроний в тот день чуть не умер от счастья, но Варгонт остановил его, не дав выпить все запасы вина из обоза Мария.
Красс не заставлял свою армию готовиться к предстоящим битвам и всё больше времени проводил в поисках сокровищ в тех городах и храмах, которые оказались в его ведении как наместника, устанавливал новые правила сбора пошлин с кораблей и обкладывал новыми налогами купцов. При этом он сам следил за сбором этих налогов, чем удивлял даже своего сына, Публия. С Лацием консул почти не общался, заявляя на советах, что на таких легатов, как он и Октавий, можно полагаться без слов. Но Марк Красс всегда был непредсказуемым человеком…
Вынужденное бездействие высвободило у Лация достаточно времени, чтобы проводить его вместе с Тхао. Она знала так много, что он удивлялся, как и когда она успела всё это узнать и запомнить. Девушка была из семьи служителей храма в Мемфисе, но о родителях почему-то вспоминать не любила. Лаций с удовольствием слушал её греческий, иногда поправляя и помогая найти нужные слова. Она только смеялась, но пыталась всё запоминать. Если бы он только знал, что когда-то ему тоже придётся учить чужой язык, ничем не отличаясь от этой рабыни-египтянки!
В один из жарких дней наступившей весны они сидели под навесом и изнывали от жары, которая даже в тени заставляла людей и животных превращаться в неподвижные, растёкшиеся по пыльной земле туловища. Верблюды лежали у стены с полураскрытыми ртами и остекленевшими глазами, неподвижно ожидая наступления вечерней прохлады.