Однако было бы удивительно, если бы одному человеку удалось настроить большую часть своих современников против новой религии, если бы в ней самой не было принципиально неприемлемых элементов.
Как мы уже видели, первые верующие принадлежали к семье и непосредственному окружению самого Мухаммеда. Однако может быть, неправильно видеть в кружке близких ему людей ту самую аудиторию, на которую он рассчитывал: известно, что он принимал обращавшихся в ислам рабов и чужестранцев. Имеется упоминание о нескольких вольноотпущенниках, примкнувших к нему не только в силу отвращения к своим прежним хозяевам-язычникам, но главным образом потому, что в большинстве своем это были иноземцы, нередко христиане или иудео-христиане. Пример тому – абиссинец, известный Билал ибн Рабах, купленный Абу Бакром, чтобы впоследствии исполнить свою роль первого мусульманского муэдзина. Известно также о двух иранцах, сыне иранца и абиссинки, нубийце и др.[61]
Все они были молодыми людьми, и их частые визиты, конечно, не способствовали повышению социального престижа Мухаммеда. Но есть нечто более важное: самые ранние суры твердят о Страшном суде и карах, предстоящих неблагочестивым. Самые суровые – ожидают неправедного богача. Именно поэтому соблазнительно, как это делает Гримм,[62] превратить Пророка в революционера, конфликт которого с привилегированными классами более чем естественен. Однако это значит слишком уж быстро позабыть о том, что сам Мухаммед принадлежал к этим классам и по происхождению, и в результате выгодной женитьбы. Впрочем, окружению Мухаммеда ставили в упрек вовсе не бедность Уотт указывает, что, по крайней мере, один из этих чужестранцев был достаточно богат, чтобы возбуждать зависть мекканцев,[63] в иностранцах их возмущало то, что они были молодыми и незначительными людьми, и у автора данной книги есть веские основания понимать эту формулировку как «лишенные надежной защиты клана».
Иными словами, противники ощущали, возможно, смутно, но не без проницательности, что Мухаммед, сам пострадавший в силу своего сиротского положения от того, что не всегда пользовался покровительством клана, собирается создать религию, в которой община Правоверных вытеснит клан и займет его место. К тому же у него есть возможность дождаться того момента, когда и самой-то мекканской «буржуазии», оседлой и богатой, станет достаточно трудно мириться с клановой системой, порождением нищего номадизма.
Мухаммеда, безусловно, менее проницательного, чем его противники, их враждебность приводила в уныние. Чтобы во что бы то ни стало развеять его, он был готов зайти очень далеко, и у нас есть тому пример – любопытная история с урезанными стихами. Кроме Аллаха, занимавшего ведущее положение в их пантеоне, мекканцы поклонялись трем богиням, которых считали его дочерьми. Они часто клялись этими тремя богинями, и даже первые мусульмане должны были поступать так же. Согласно преданию, Пророк пожелал получить от Аллаха: «что-то, что сблизило бы его и его народ»,[64] тогда, после девятнадцатого стиха суры звезды на его губах рождается обращение к верховным богиням, на чье заступничество следует надеяться.
Курайшиты в восторге, и все падают ниц перед Каабой. Но вскоре Мухаммед ощущает, что вдохновлял его в тот момент не Аллах, а Сатана, и решительно исправляет предыдущий отрывок, который превращается в современный стих 23: «Они только одни имена, какими наименовали их вы и отцы ваши».[65]
Европейские исследователи ислама обычно отказываются принимать это предание, которое, как им кажется, свидетельствует о наличии в Коране непозволительного противоречия. Почти все ученые, принадлежащие к арабской традиции, соглашаются с ним. Как же такое могло произойти? Мы не понимаем, почему Пророк отказался от своего стиха, если тот принес ему такой успех и, наконец, приобрел ему столь желанную аудиторию.