— С младшими сестрами и старой гувернанткой, — уточнил Перигор.
— Отец бросил ее одну в разгар войны!
— Друг мой, венцы ничего не принимают всерьез. Вот вам пример: решив, что понедельник — день тяжелый и сводит на нет удовольствие от воскресного отдыха, они сделали понедельник нерабочим днем. Что скажете? Как вам такая бесцеремонность?
— Вы полагаете, что Лежон влюблен?
— В венцев?
— Да нет же! В эту девушку.
— Не знаю, но симптомы налицо: возбужденность, беспокойство, полуобморочное состояние. Кстати, у вас она тоже вызвала учащенное сердцебиение.
— Я не позволю вам, сударь...
— Давайте не будем! Ни вы, ни я тем более ничего не можем с этим поделать, но битва между вами обещает быть гораздо более интересной, чем между нашими войсками и армией эрцгерцога Карла! Видите ли, в войнах мне больше всего не нравятся грязь, кровь, пыль, грубость, ужасные раны. Возвратиться с войны целым и невредимым — это да! Тогда можно блистать на балах, танцевать с фальшивыми герцогинями и настоящими банкиршами...
Впереди показались песчаные аллеи Пратера. Большие деревья были срублены для устройства смехотворных баррикад. На лужайках расположились павильоны, домики, хижины, китайские беседки, швейцарское шале, лачуги дикарей... Одним словом, царил хаос, созданный для развлечения разномастной публики, прибывающей со всех концов земли. Жители Вены соседствовали тут с цыганами, египтянами, казаками, греками; сам император Франц частенько прогуливался здесь пешком, без охраны, и приветствовал подданных, приподнимая шляпу, как простой буржуа. Летними вечерами гуляющих осаждали тучи комаров, и Перигор по этому поводу пошутил:
— По словам одного знакомого немца, если б не эти насекомые, любовь свирепствовала бы здесь под каждым кустом!
Они задержались перед балаганчиком, где шло смешное кукольное представление: в качестве актеров выступали марионетки и карлики. Зрителями были французские солдаты и их союзники, в большинстве своем они не понимали ни слова по-немецки, но веселились, отличая живых комедиантов от деревянных.
— Что они играют? — спросил Анри.
— Шекспира, друг мой. Видите того коротышку с накладной бородой и картонной короной? Он читает знаменитый монолог: «Боюсь себя? Ведь никого здесь нет. Я — я, и Ричард Ричардом любим. Убийца здесь? Нет! Да! Убийца я! Бежать? Но от себя? И от чего? От мести. Сам себе я буду мстить? Увы, люблю себя. За что? За благо, что самому себе принес? Увы! Скорее сам себя я ненавижу за зло, что самому себе нанес!»
— А я, — вздохнул Анри, — ненавижу себя за то, что не знаю немецкого!
— Успокойтесь, мой дорогой Бейль, я говорю на нем через пень колоду, но название пьесы написано на этой табличке, а «Ричарда III» я знаю наизусть.
На подмостках карлики и марионетки суетились вокруг деревянного крашеного трона. Перигор добавил:
— Акт V, сцена 3.
В Шенбрунне, в Лаковом кабинете, где по стенам вились цветы и летели золотистые птицы, работал Наполеон. Он был одет в белый мольтоновый халат, а голову повязал ярким полушелковым платком, похожим на шейную косынку пиратов с Антильских островов. Император изучал карты, утыканные разноцветными булавками. Они показывали расположение войск на текущий момент, складов с продовольствием, фуражом или обмундированием, артиллерийского парка...
Наполеон потянулся за черепаховой табакеркой, заложил в ноздрю щепотку нюхательного табаку и крикнул:
— Месье Констан![40]
Камердинер — высокий малый с набрякшими веками — появился бесшумно, словно не ходил, а летал по воздуху. Император показал на свой стакан, и Констан наполнил его шамбертеном, разбавленным водой.
— Где мой цыпленок, месье Констан?
— Сию минуту, сир.
— Pronto!
— Сир...
— Этот чертов Рустам[41] опять слопал моего цыпленка, как в прошлый раз?
— Нет, сир, нет! Цыпленок заперт в корзинке, а ключ от замка у меня...
— Тогда в чем дело?
— Сир, князь Невшательский, его превосходительство генерал-майор...
— Выражайтесь проще, месье Констан! Скажите — Бертье.
— Он ждет, сир...
— Io lo so, я вызвал его. Пусть заходит, и не забудьте моего цыпленка!
Генерал-майор Бертье, безупречно выглядевший в парадном мундире, вошел в кабинет в сопровождении полковника Лежона и положил свою треуголку на круглый столик на витой ножке. Император стоял, повернувшись к ним спиной, и прибывшим пришлось слушать его монолог, застыв по стойке смирно.
— Английский флот стал на якорь на рейде Неаполя, Тироль взбунтовался, у принца Евгения возникли трудности в его итальянском королевстве, папа римский вдруг стал проявлять неожиданную строптивость. Лучшие части нашей армии по уши увязли в Испании. Как долго я смогу рассчитывать на нейтралитет царя? Англичане финансируют мятежи по всей Европе. Во Франции идет брожение умов, и цензура больше не сдерживает дерзость и вольнодумство. Интриганы Талейран и Фуше — незаменимые, к сожалению — пытались заменить меня марионеткой Мюратом[42], но благодаря страху и алчности я держу их в руках, как и всех остальных! Государственные ценные бумаги падают в цене, дезертирство в армии стало обычным явлением, мои жандармы заковывают рекрутов в кандалы, чтобы доставить в казармы и военные лагеря. У нас не хватает унтер-офицеров, приходится набирать их из лицеистов...
40
41
42