— О чем задумался, господин герцог?
Ланн, герцог де Монтебелло, никогда не доверялся Розали — такой же авантюристке, как и тысячи ей подобных, обретавшихся в арьергарде армии в надежде найти свое счастье, разжиться деньжатами, дешевыми безделушками и посмотреть мир, чтобы потом было о чем рассказать. Ланн не был бабником, он обожал жену, но сейчас она была слишком далеко, а он чувствовал себя чудовищно одиноким. Наверное, поэтому маршал не устоял перед высокой блондинкой с распущенными волосами, сбросившей платье на кучу соломы. Он ничего не ответил. Его неотступно преследовали другие мысли. Он снова видел перед собой младенцев, заколотых штыками в своих колыбельках, и слышал признание гренадера: «Сначала было тяжело, господин маршал, но со временем ко всему привыкаешь». Но сам Ланн к такому привыкнуть никак не мог.
— Кто твоя любовница, а? Я или он — там, наверху...
Розали отчасти была права. Император ходил по комнате у них над головами, и звук его шагов действовал маршалу на нервы. «Если завтра меня разорвет ядром надвое, — думал он, — я хоть избавлюсь от ночных кошмаров!»
— Иди ко мне, он уже уходит, — сказала Розали.
Император, действительно, спускался по лестнице в окружении своих верных мамелюков. Ланн слышал, как часовые при его приближении брали на караул. Он поднялся, взял со стола тяжелые золотые часы и щелкнул крышкой, украшенной затейливой гравировкой. Стрелки показывали половину четвертого утра. Сколько же осталось до рассвета? Какую комедию жизни осветят первые солнечные лучи?
Розали снова позвала его:
— Ну же, иди сюда!
На этот раз он послушался ее.
Наполеон прибыл на наблюдательный пункт Массены, устроенный на колокольне Асперна.
— Они готовятся, сир, — доложил маршал.
Император ничего не ответил, он взял подзорную трубу из рук Массены и, оперевшись на плечо одного из драгун, начал осматривать позиции: красные, мерцающие огни бивачных костров уходили к самой линии горизонта. В его воображении сражение на колосящихся полях уже шло полным ходом: он слышал канонаду и людские крики — звуки, которые приводили в ужас всю Европу. «Большая слава, — думал он, — неотделима от большого шума. Чем больше наделаешь шума, тем дольше он будет слышен. Законы, социальные институты, монументы, нации, люди — все исчезнет, но поднятая шумиха еще долго будет звучать в веках...» Наполеон знал, что когда-то на раскинувшейся перед ним Мархфельдской равнине Марк Аврелий разбил маркоманов[58] короля Вадомара, а теперь настал его черед разбить войска эрцгерцога Карла. Историческая параллель пришлась ему по вкусу. Во времена римлян вместо полей здесь простирались вересковые пустоши и болота, среди густых зарослей камыша бродили цапли. Легионы выкатывались из богемских лесов, прорубаясь через непролазную чашу, истребляя встречавшихся на каждом шагу огромных медведей и зубров. Это было уже не прежнее неповоротливое и однородное войско землепашцев из Лация[59], а разношерстные центурии, следовавшие за трубачами, одетыми в звериные шкуры: марокканская кавалерия, галльские арбалетчики, бретонцы, иберийцы, нуждающиеся в рабах для работы на серебряных шахтах Астурии; греки, арабы; злые, как гиены, сирийцы; геты[60] с взлохмаченными, кишащими вшами волосами цвета соломы; фракийцы в юбках из конопляного волокна. Марка Аврелия — он ехал без оружия и доспехов — в этом людском потоке издалека узнавали по его пурпурной мантии...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Первый день
С рассветом над равниной повисла легкая дымка. Утих даже легкий ветерок, лениво волновавший поднявшиеся за ночь хлеба на полях. Наполеон сидел, ссутулившись, на белой лошади в окружении маршалов, старших офицеров, адъютантов и шталмейстеров. Он молча наблюдал за развертыванием войск перед захваченными накануне деревнями и время от времени окидывал взглядом окружающий пейзаж, дышащий безмятежностью и покоем. Собравшись вместе, военачальники представляли собой великолепную мишень для противника. Тут были все: Бертье, Массена, Ланн, прибывший из Вены Бессьер, генералы в парадных мундирах. Стиснув зубы, перебирал поводья лошади д’Эспань, Ласалль с лихо закрученными усами жевал мундштук потухшей трубки, тихо переговаривались Буде, Клапаред[61], Мутон и Сент-Илер. Утопающий подбородком в высоком воротнике, чисто выбритый Удино упрямо хмурил густые черные брови; невозмутимо поглядывал по сторонам остроносый Молитор с кучерявой шевелюрой и бакенбардами; представительный Марюла время от времени поправлял красный кушак, затянутый на его полнеющем животе. Напряжение, витавшее в воздухе, усиливалось с каждой минутой. Украшенные перьями, орденскими лентами, вензелями и золотым шитьем до самых сапог, начищенных до зеркального блеска, эти герои, словно сросшиеся со своими скакунами, являли собой потрясающее зрелище, и Лежону оставалось только сожалеть, что он не может по-быстрому запечатлеть их хотя бы в карандаше — так взволновало его острое ощущение несоответствия между природой и солдатами, безмятежностью одной и нетерпеливостью других. Время шло, ничего не происходило. Лежон размышлял о мощи пейзажа, способного изменять чувства и поведение людей, помещенных в его рамки. Он вспомнил одну из своих случайных любовниц, бесхитростную молодую немку, которая купалась в быстрой баварской реке; естественная на природе, она являла собой воплощение радости бытия, но ночью, когда сбрасывала с себя одежды в салоне с драпированными стенами, множеством безделушек и темной мебелью, она была так же нага, как и днем, но становилась более серьезной и волнующей; ее самозабвенность и легкомысленность, ее одежда, разбросанная по полу, разительно контрастировали со строгим убранством салона. «Как странно, — подумал Лежон, — я мечтаю о любви в ожидании войны...» Он улыбнулся собственным мыслям.
58
59
61