— На память, — сказал он.
Эта фраза стала для него последней: пушечное ядро, летевшее над самой землей, напрочь оторвало ему плечо.
Оглушенный, Винсент Паради рухнул лицом на надгробную плиту, обросшую мхом и крапивой. В ушах звенело. Звуки доносились до него, словно сквозь толстую подушку. Он поднес руку к лицу и испытал настоящее потрясение. Его пальцы коснулись кровавого месива. Оно было повсюду, даже попало в рот. Винсент с отвращением выплюнул мягкие теплые ошметки. Неужели он лишился лица, стал уродом? Зеркало! Где зеркало? Хотя бы лужа! Нет? Ничего? А может, он умирает? Где он? Все еще на земле? Или спит? Проснется ли он, а если да, то где? Винсент почувствовал, как чьи-то крепкие руки подхватили его под мышки и оторвали от земли, словно мешок с зерном.
Он пришел в себя возле деревянного забора, разделявшего надвое засеянное поле. Рядом с ним лежали окровавленные солдаты, перевязанные платками и тряпками. Одни были без сознания, другие бредили, бормоча что-то непонятное. Кто-то баюкал на перевязи руку, а кто-то судорожно цеплялся за толстую ветку вместо костыля, и держал на весу ногу, замотанную в кусок сукна, оторванного от мундира. Молодые люди в длинных фартуках осматривали раненых и выносили свой вердикт: эвакуировать умирающих смысла не было. Они поддерживали раненых и помогали им забраться на повозку для перевозки сена, запряженную парой першеронов с шорами на глазах. Когда дошла очередь до Паради, он не отреагировал на вопросы санитаров, и тем оставалось только удивляться, что с лицом, разодранным в клочья, он продолжал оставаться в сознании.
Повозки с ранеными не скоро добралась до малого моста; приходилось постоянно лавировать среди холмов и огороженных земельных участков, а местами даже разбирать изгороди, чтобы избежать объездов. Помощники хирургов шли рядом и время от времени проверяли состояние раненых. Иногда они говорили:
— Этому уже ничем не поможешь...
Тогда обреченного снимали с повозки и клали на траву, а обоз катил дальше со скоростью неторопливых першеронов. Паради еще не отошел от контузии и ехал стоя, держась за боковые стойки повозки, как за прутья тюремной решетки. Он издалека узнал бивак Гвардии, за ним показался долгожданный мост. Солнце зашло рано, и в семь вечера было уже темно. Красные отблески костров освещали множество раненых. Их было не меньше четырех сотен — тех, кто ожидал отправки на остров Лобау. Люди лежали на охапках соломы и даже на голой земле. Винсента разместили рядом с гусаром с раздробленной ногой. Бедняга мог передвигаться только ползком, по-змеиному: он скреб ногтями землю, извиваясь всем телом, и поносил императора вместе с эрцгерцогом. А в госпитальной палатке доктор Перси и его помощники трудились в поте лица, отрезая плотницкой пилой раздробленные руки и ноги. Оттуда беспрестанно неслись вопли и проклятия.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Первая ночь
При свете свечи Анри открыл свой сундучок с изображением орла на крышке и достал толстую серую тетрадь. Надпись на потрепанной обложке, сделанная черными чернилами, гласила: «От Страсбурга до Вены. Кампания 1809 года». Он пробежал глазами страницы с самыми поздними записями. Дневник заканчивался текстом, датированным 14 мая. С тех пор Анри не написал ни строчки. Последние фразы особой красочностью не отличались: «К сему прилагается образец прокламации. Погода великолепная, очень жарко». Тут же лежал сложенный листок бумаги — пресловутая прокламация, отпечатанная по приказу императора накануне капитуляции Вены. Анри развернул ее и прочитал: «Воины! Будьте снисходительны к бедным поселянам, к этому доброму народу, имеющему столько прав на наше уважение. Не станем гордиться нашими успехами, будем смотреть на них, как на действия благости и правосудия Промысла, карающего неблагодарность и клятвопреступление...» Анри покачал головой и поморщился от отвращения — он не верил ни единому слову этого напыщенного обращения. Несколькими днями раньше, во время посещения одного из хуторов ему не удалось найти даже яйца, и он записал: «Все, что солдаты не смогли унести, они разбили...» Он перевернул бесполезную бумажку и на обороте карандашом написал:
Ночь, 22 мая. Вена.
С наступлением сумерек мы вернулись на городские укрепления. Горизонт полыхает красным заревом пожаров, битва продолжается, но достоверных известий о ее ходе у нас нет. Бодрый официальный бюллетень меня не успокаивает, не говоря уже о мадемуазель К. Она никнет прямо на глазах по мере того, как уходит время и обстановка на поле боя накаляется. Сколько человек погибло? Мне, больному, приходится ее поддерживать. Она похожа на Джульетту, горюющую над безжизненным, якобы, телом своего Ромео: «О happy dagger, this is thy sheath! There rust, and let me die»{7}...