— Как, Дмитрий Николаевич, знает генерал, зачем беспокоим? Объяснили?
— Из первых рук узнать важнее… Известно!
— Ну-ну, перестраховка ведь! — И министр поднял крупную, тяжеловатую голову. — Мы, товарищ Сергеев, приняли решение рекомендовать вас на полигон… Но это мы. А как вы-то сами?
Невольно спружинившись в кресле, Сергеев подумал, что должен быть спокойным, собранным.
— Я сегодня, товарищ Маршал Советского Союза, сказал генералу Кравцову… Не знаю, от вашего ли имени он говорил со мной… Сказал ему, что об этом назначении не просил, и вам решать — справлюсь или нет. За долгие годы службы в армии научен, что старшие командиры определяют судьбу. И если будет приказ, я солдат, товарищ Маршал Советского Союза.
Крупная голова министра дернулась недовольно.
— Н-да, как в воду глядел… Он вас обидел. Я так и понял. Но дело, как говорится, решенное. — Министр помедлил, словно желая переменить тему, и действительно вдруг хитровато прищурился: — Вот кадровики только говорят — с семьей что-то…
— Разошелся с первой женой, товарищ Маршал Советского Союза.
— Чего ж так?
— Не очень ждала в войну.
— Вон что! Дети остались?
— Взрослая дочь.
— А новая жена?
— Счастлив, товарищ маршал.
— Какая же профессия? Врач, педагог — самые подходящие профессии для жен военных. Везде, как говорится, можно найти точку приложения своим силам.
— Нет, товарищ маршал, актриса.
— Вон что! — Министр колыхнулся грузновато, плечи зябко передернулись. Взглянул прищуристо, пронзительно: во взгляде отразились вместе и беспокойство, и желание что-то понять. — Поедет ли?
Беспокойство министра развеселило Сергеева: против ожидания он в этот миг представил такое вроде бы простое, но милое лицо жены — ничего в нем и не было особенного, но когда Лидия Ксаверьевна улыбалась, на щеках возникали ямочки, и тогда лицо ее обретало удивительную прелесть, становилось просветленным и одухотворенным, глаза горели, точно вот-вот из них хлынут снопы искр, нос морщился смешливо, весело.
— Поедет! — неожиданно уверенно сорвалось у Сергеева, и он смутился: ляпнул, а вдруг… Покосился на Янова — тот добродушно улыбался — и сказал, чтоб как-то сгладить впечатление: — Вот только у нее, товарищ маршал…
— Что еще? — насторожился министр, сдвинув брови, и от этого лицо его как бы больше потемнело в фиолетовой сумеречи кабинета.
«Ах, черт! — ругнул себя Сергеев. — Действительно, ляпнул, значит, открывай карты…»
— В больнице сейчас. Детей больше десяти лет не было, и вдруг… Теперь под наблюдением врачей. Не гарантируют, что беременность сохранится, да и ее жизнь тоже в опасности.
— Будем надеяться.
— Но это не причина, — спохватился Сергеев, подумав, что пространная его тирада о жене, о ее теперешнем положении может быть истолкована министром как своего рода косвенный отказ.
Министр опять помолчал, лицо его успокоилось, разгладилось, точно на секунду-другую он обо всем забыл и просто отдыхал. Сказал спокойно:
— Ну ладно. Разговор о делах у нас с вами еще впереди. А пока ждите, на Старую площадь, в ЦК, вызовут для беседы. Так что если нет ко мне вопросов… — Министр мягко, нешироко развел ладонями по столу. — У жены-то давно не были?
— Да вот хочу навестить.
— Ну и ладно. Вот и посоветуйтесь. Желаю! — Он поднялся, пожал мягко руку Сергееву. Поднялся и Янов. Министр повернулся к нему: — А вас, Дмитрий Николаевич, прошу остаться.
Сергеев, повернувшись, уходил по ковру к двери, и Янов вслед сказал:
— Машину-то возьмите, Георгий Владимирович, а мне из приемной вызовите, пожалуйста, другую.
— Есть! — отозвался Сергеев, полуобернувшись на ходу.
Когда дверь за ним закрылась, министр нажал на столе кнопку, и в дверях встал порученец.
— Чаю нам в комнату отдыха.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Она лежала с блаженной улыбкой и ничего не видела: ни косой, иззубренной трещины, разбежавшейся от люстры по серому запыленному потолку, ни темного сухого потека в углу; и не только не видела, но ничего не слышала — ни прихода санитарок, сестер, ни бесконечных и однообразных переговоров соседок по палате. Все звуки, все, что происходило вокруг нее, приглушилось, существовало как бы отъединенным от нее, было где-то далеко, и лишь одно жило властно, сосредоточив всю ее в трепетном блаженстве, — четкие, с перерывами, толчки в животе, округлом, выпиравшем под простыней. И она, Лидия Ксаверьевна, в каком-то суеверном страхе и с трепетной радостью слушала эти удары, живые и властные, считала их автоматически, подсознательно и держала руки на животе, под простыней, под простой больничной рубашкой. Она касалась ладонями только чуть, самую малость, упругой, натянутой кожи живота, словно боялась, что может ненароком повредить тому живому существу. Случалось, руки приходилось выпрастывать из-под простыни, и тогда Лидии Ксаверьевне казалось, что они застуживались, становились ледяными, хотя в палате была теплынь, и, прежде чем вновь сунуть их под рубашку, на живот, она терла руки, усиленно дышала на них, отогревала у груди.