В иное время, явись к нему такая патетика, он бы осудил ее, пресек в самом зародыше, потому что, воспитанный в суровой армейской среде, чуждой легкости, слабости к эмоциям, стеснялся возвышенных слов, усматривая в них ложность, неискренность; однако сейчас он даже не заметил своего странного состояния, неожиданно впал в непривычную для него патетику, а главное, как бы впервые в своей жизни увидел этот весенний день, покоривший и растрогавший его, и Сергеев не только шептал не свойственные ему слова — в острой вспышке чувств подумал: случись умереть в подобный день — встретил бы смерть легко и просто…
То ли чуткий селезень заметил Сергеева, то ли его что-то спугнуло другое — он вздернулся, кружнулся на глади воды и, вскрикнув, взлетел, осыпая взломанное зеркало воды дождевыми каплями. Шавкал беспокойно, набирая круто над камышом высоту… Справа от Сергеева, почти рядом, прогремел выстрел, селезень качнулся, будто на воздушной невидимой волне, пролетел по дуге и вдруг круто развернул над камышом строго назад, тяжело взмахивая теперь крыльями и теряя высоту, вскрикивал коротко и тревожно. Подсадная, еще секунду назад, нимало не обратив внимания на выстрел, довольно и радостно окатывавшая себя водой, заволновалась, задергалась на поводке из стороны в сторону, беспокойно вскрикнула… Подлетев, селезень прямо над ней сомкнул крылья и внезапно рухнул — отвесно, будто увесистый, тяжелый ком, тело шлепнулось, гребнем взбив воду. Подсадная рванулась с криком, взлетела, но лишь на полметра: натянувшись, поводок дернул ее назад, и она тоже рухнула на воду.
Сергеев был потрясен удивительным поступком селезня: смертельно раненный, тот повернул назад, из последних сил тянул сюда, где оставил свою подругу, подарившую ему миг любовной утехи. Хотел ли он предупредить ее, встреченную случайно, осчастливленный ею, благодарный ей, об опасности или, сознавая, что пришел его неотвратимый час, хотел умереть рядом, возле нее?
Справа и слева последовало еще несколько выстрелов: там надсадно, жарко крякала подсадная, неутомимая зазывница кавалеров…
Селезень неподвижно лежал на воде снежно-белым брюхом вверх, вытянув напряженно застывшие, красно-желтые, точно прихваченные морозцем, лапки. С испугу подсадная, верно, забилась под самым берегом в траву, ее не было видно — скрывал зеленый пологий откос.
Появляться из засидки Сергеев не хотел, чтоб не маячить, не мешать Умнову и Тарасенко — это они сделали по два-три выстрела. И, сменив позу, чтоб избавиться от отечности, чугунного онемения в ногах, Сергеев сел поудобнее, расслабленно на лапнике, положив рядом ружье, глядел на открывшийся ясный, солнечный день, и в яркости, безграничной и бездонной светлости земных и небесных красок, в торжественной тишине вокруг было буйство, ликование, лихая праздничность, не вязавшаяся, казалось, с трагедией, разыгравшейся только что на его глазах. Но удивительно: буйство и праздничность красок входили словно успокаивающей и очищающей волной, и в душе Сергеева мало-помалу улеглось, помягчело настроение, и в какой-то момент явилось то, что сидело занозой, что, видно, только приглушилось на время: «Нет, чего же мудрствовать? Вот она, красота земная, покой… Так какие же, какие усилия жалеть, чтоб лишь такие вот, да и то изредка, раздавались выстрелы на земле, а не другие — не канонада войны?! Какие усилия ты готов ради этого совершить? Любые! Значит, и этот новый шаг, он в том же главном русле, главном направлении битвы, которую ты вел и ведешь…»
Егерь вырос справа от засидки так же неожиданно, как и тогда, по-темному, ружье висело на груди стволами вверх; хитро, с прищуром, точно скрывая ему одному известную тайну, улыбнулся, вытащив изо рта мундштук.
— Не стреляли? Крыжень перед носом. Не видели?
— Видел, — сознался Сергеев и встал в засидке, раздвинув ветки над головой. — Не хотел стрелять.
Сергеев и егерь оказались под стать друг другу — рослые, высокие. Вероятно, егеря сбил с толку ответ Сергеева, он вновь взглянул, уже без прищура, с интересом.
— Бывает, товарищ генерал, — проговорил он вдруг уважительно, как бы догадавшись об истинных мотивах поступка Сергеева. — А крыжня-то в Москву возьмите — ваш! — И он было двинулся по отлогому берегу к воде.
— Нет, селезень мне не нужен, Иван Михайлович, — сказал Сергеев. — Некуда девать. Москва не дом у меня.
Оглянувшись на его слова, егерь произнес:
— Эвон как!
Слева подходил Умнов, закинув за плечо ружье, и Сергеев подумал с облегчением, будто свалил с души камень: «Ну вот, кажется, свертываемся».