Та возникшая легкая взбудораженность не угасла и после ухода Моренова. Лидии Ксаверьевне самой нравилась эта атмосфера, и она думала, что не ошиблась, настояв, чтоб Моренов пришел на сбор. Инструктор политотдела, видно тоже захваченный настроением, умно рассуждал; вокруг него, пока провожали Моренова, столпилось несколько артистов. Старший лейтенант, явившийся на сбор прямо со службы, дублировал в пьесе одного из главных героев; он горячо жестикулировал растопыренными пальцами перед лицом инструктора; скошенный вверх нос придавал лицу старшего лейтенанта озорное выражение, хотя артист доказывал что-то серьезное, раскраснелся от натуги. В глубокой сосредоточенности, будто решая вопрос, быть или не быть, коротко прохаживался «первый любовник». На нем был синий костюм, но бросавшаяся в глаза строгость и тщательность, с какой тот держался, выдавали, что «любовник» тоже военный, и он действительно был капитаном, инженером-испытателем — сухощавый, высокий и красивый, с волнистой темной шевелюрой, каким и надлежало быть «любовнику». Кто-то рассказал Лидии Ксаверьевне, что жена его, маленькая, шустрая, живая и острая на язык, провожая мужа на репетицию, напутствовала: «Ты уж, Володя, «первым любовником» там будь, но, гляди, домой дороги не позабудь». Молча в этой компании стоял полковник Дровосеков, тоже в штатском, мешковатом костюме; неразговорчивый, угрюмоватый, он всякому непосвященному показался бы совсем не подходящим в артисты, однако у Дровосекова дар преображаться, перевоплощаться, изображать разных чиновников, дельцов, бюрократов — на репетициях хохот неудержимый…
Лидия Ксаверьевна всего на секунду забылась, непроизвольно раздумывая об этих людях, в конце концов спохватившись, пригласила всех снова к столу. Уточнили мизансцены, поспорили, надо ли капитану-«любовнику» сидя встретить свою даму, принять холодную, достойную позу или, наоборот, упасть на колени, целовать руки, потом еще раз пробежались по тексту пьесы.
В конце сбора начальник Дома офицеров с художником торжественно положили на стол красочно разрисованную афишу — пока единственный экземпляр, после уточнения размножат копии, вывесят в самых многолюдных местах Шантарска.
Стали расходиться. Лидия Ксаверьевна тоже собралась уходить; мысленно она уже была дома, наверное, из школы пришел Максим, она покормит его, и они станут поджидать, когда за ними заедет генерал Валеев, чтоб отправиться на аэродром. Однако в следующую минуту она увидела Милосердову, та тоже поднялась со стула, и Лидии Ксаверьевне словно издалека припомнилось ее выражение во время сбора: тоскливо-отрешенное, будто Милосердову что-то неотступно точило, угнетало. Поднялась Милосердова как-то машинально, зачем-то провела ладонью по волосам, провела неуверенно, будто снимая с них что-то невидимое, мешавшее ей. Не замечала она в эту минуту, верно, и Лидию Ксаверьевну, хотя их разделял лишь голый поцарапанный стол. «Что с ней?.. — с беспокойством подумала Лидия Ксаверьевна. — Ей ведь сегодня тоже играть. По пьесе она — Маша Шамраева…»
Они теперь остались только вдвоем в гримерной. Наконец, словно от внезапного прикосновения, Милосердова вздрогнула и обернулась, с болью и даже боязнью взглянула на Лидию Ксаверьевну. Потом медленно отвела взгляд в сторону, плечи ее под светлой нарядной шерстяной кофтой с отложным воротником опустились, голова склонилась безвольно. Лидия Ксаверьевна шагнула к ней:
— Маргарита Алексеевна! Что с вами!
— Да нет, Лидия Ксаверьевна… — тихо ответила она. — Так, ничего…
Голос ее осекся, совсем упал, она умолкла, — верно, подступили слезы, и она боролась с ними. Теперь уже нисколько не сомневаясь — с Милосердовой что-то происходит, — Лидия Ксаверьевна, взяв за плечи, ласково, добродушно повторяя: «Ну-ка, ну-ка», усадила ее на прежнее место, села и сама. Глядела молча, не торопя, давая возможность Милосердовой справиться со слезами. И та, словно понимая молчаливое поощрение Лидии Ксаверьевны и вместе стыдясь своей слабости, торопливо вытирала платочком слезы.
Да, Лидия Ксаверьевна глядела на нее: она была еще красивой, хоть уже и немолодой женщиной, кожа сохраняла завидную белизну и чистоту, лишь припухлость, чуть обозначавшаяся под глазами, уже по-возрастному, самую малость, заметную лишь наметанному взору Лидии Ксаверьевны, огрубляла лицо. Однако налет грусти, боли, что не раз подмечала и до этого Лидия Ксаверьевна, придавал особую прелесть и привлекательность красоте Милосердовой, не грубой, не кричащей, а как бы застенчивой, утонченной…