Странную жалость Гладышев испытывал к Катюше, маленькой, чернявой, шустрой. Была бы она красивой, верно, неотразимо красивой — темные глаза ее пугали и привлекали бесконечной глубиной. Однако «заячья губка» портила лицо девушки: рассеченная, неровно сросшаяся, с кривым валиком-шрамом, она при разговоре вздергивалась, оголяла десну над ровными фарфорово-белыми чистыми зубами. Гладышев всякий раз, разговаривая с ней, с жалостливым чувством смотрел на нее, старался невольно не выдать своей жалости, после корил себя, ругал — именно так и можно все выдать. Катя же вела себя как ни в чем не бывало. Неужели она его поведение, эту его смущенность принимала за влюбленность? И даже то, что он, случалось, говорил ей: «Эх, Катюша, будь я помоложе лет на десять — женился бы!» — она, верно, воспринимала не как прямое и очевидное его желание поставить все на свои места, а лишь как рисовку, игривую шутку, всхохатывала грудным переливчатым смешком, легко поворачиваясь, отстукивала каблучками, вся в белом — в отутюженном халате, в высоком, будто припудренный сахаром кулич, крахмальном чепце с завязками-хвостиками.
Он же грустно улыбался, думая над превратностями судьбы: «Ну что, инженер-майор, испытатель Гладышев, соломенный холостяк? Крутишь головы молоденьким медичкам? Скажешь, ни при чем, не виноват? Шалишь! Дожил! Ей же хочется, чтобы ты влюбился в нее, и она думает, дело идет к этому. А ведь и ты когда-то считал — тебя любят, вернее, полюбят…»
У него было здесь, в госпитале, достаточно времени для размышлений, и он медленно, с тщательной скрупулезностью, будто детектив, распутывающий непосильно сложное, путаное дело, анализировал свою жизнь, эти последние годы: ему все представлялось, в нем теплилась вера — и там, в далеком теперь, как сон, Егоровске, и позднее в академии, и после тут, в Шантарске, — что все еще изменится, случится чудо.
Странное ощущение испытывал Гладышев. Он сознавал: Маргарита могла навлечь на себя его жгучую, злую ненависть, испепеляющее его душу ожесточение — он думал об этом, и это было бы, пожалуй, естественным, оправданным, — но, даже стараясь вызвать в себе хоть в какой-то мере, пусть в малой, такое отношение к ней, он, однако, чувствовал совершенно обратное, она представала кристально чистой в своей любви к Фурашову.
К тому же отношение Гладышева к Фурашову определялось не тем непреложным фактом, что они столкнулись на одном пути, на одной стежке, вернее, он, Фурашов, встал стеной, неодолимым препятствием, — нет, у Гладышева оно складывалось через Маргариту, через отношение Фурашова к ней. Гладышев сознавал эту странность, но ничего поделать не мог — она существовала в нем, эта незримая призма, она определяла закостенелую холодность, утвердившуюся в душе Гладышева к Фурашову: как тот мог оставаться глухим, безучастным к этой женщине?..
В день, когда Гладышева с товарищами «санитарка» привезла с испытательной площадки в Шантарск и их троих, хоть они и протестовали — что, мол, могут и сами, на своих ногах, — внесли на носилках в госпиталь, встреча вышла неожиданной: в прохладный вестибюль с колоннами высыпали больные в коричневых пижамах и халатах, медицинские сестры, врачи в белом. Гладышева тошнило, позывы рвоты подступали и откатывались, в чумной голове, будто его оглушили поленом, шумело, сознание путалось, мутилось, и в нем все же мелькнуло остро и щемяще-радостно: «А вдруг Маргарита тут, среди людей, она все видит?» Он ощутил волнение, оно, будто упрямый росток, пробилось сквозь донимавшую и изнуряющую тошноту: а если в самом деле она видит его, если теперь придется встретиться?! Он даже крутнул головой, желая и в то же время боясь встретиться с ее взглядом, ее глазами, но все было расплывчато, нечетко, и врач, шагавший рядом у носилок, предупредительно склонился с озабоченным лицом:
— Вам нельзя. Пожалуйста, лежите спокойно.
Встреча с Милосердовой произошла, когда он ее не ждал: их успели уложить в палате, подвели кислородную систему. Чистая постель слегка отдавала мылом и влагой. Гладышев лежал под одеялом, закрыв глаза, и сначала не увидел, а почувствовал — явилась она… Еще не разомкнув век, он понял, что Милосердова остановилась в дверях палаты, словно в секундной нерешительности — входить или нет? Он открыл глаза.