Как же здорово, что тогда подвернулся тот белобрысый, забавный солдатик, подарил ей маски, подарил смешно, неуклюже… «Мне они без надобности. Так, пустые вещички». Пустые… Где он и что с ним стало? Жив ли? Ведь в марте сорок пятого было, на Берлин шли. Впрочем, они, эти маски, потом завалялись у нее, она о них забыла; и нашлись-то они, как ей теперь помнится, в тот самый день случайной встречи с Егором, и это обстоятельство теперь тоже представлялось ей знаменательным, обретало глубокий, неповторимый смысл, тем более сейчас, в этом ее новом состоянии — оно усиливало и подогревало ее радость, ее любовь ко всему окружающему, к ее Егору…
Она лежала и так думала, по-прежнему мало замечая, что делалось вокруг, в палате, не слушая сдержанных переговоров женщин. После обхода все угомонилось, утихомирилось; даже за дверью, в коридоре, затихло движение, лишь изредка кто-то проходил, отшлепывал резиновыми подошвами по пластику. Тишина и полусумрачность — в палате свет как бы растекшийся, подкрашен, разбавлен молоком — отвечали настроению Лидии Ксаверьевны, и она, совсем уйдя в себя, смежила глаза и не услышала ни стука в дверь палаты, ни шагов Сергеева, когда он подходил к кровати. Какое-то внутреннее беспокойство, мягкий толчок вывели ее из заторможенного состояния, и она открыла глаза: Сергеев стоял перед ней с рассеянной улыбкой, должно быть не ожидая, что она откроет глаза, и Лидия Ксаверьевна отметила эту грустно-рассеянную улыбку, и мгновенное, на какую-то долю секунды, мелькнуло сомнение: что означала его улыбка? Возможно, она плохо выглядит? Поэтому?.. Но вот он уже радостно и широко засиял, стоит, высокий, в куцем халате, в обеих руках по бумажному большому пакету.
— Ну, здравствуй, Лидия Ксаверьевна.
В смущении, в растерянности она не ответила на его приветствие; выпростав руки из-под одеяла и просияв, только спросила:
— Как ты прорвался?
— Упросил врачей… Сказал: важно, с женой надо посоветоваться.
— Посоветоваться? О чем?
Он заговорщически улыбнулся, подмигнул обоими глазами:
— Это потом. Ты сначала скажи: как самочувствие, настроение? — Поставив на тумбочку пакеты, он присел на белый стул, улыбался, мягко, проницательно глядел на нее и вдруг полушепотом спросил: — Так как, Лидуша? — Кивнул на живот. — Врачи сказали… правду? — Он нагнулся близко к ней, и она увидела его глаза совсем рядом: хрустально, как всегда, блестели белки, в зрачках — затаенная радость и ожидание. Он вновь полушепотом повторил: — Правда, Лидуша?
Она сияла, ей было радостно видеть и его ожидание, и волнение, и трепет, слышать этот полушепот — она поняла: он не хотел, чтоб его вопрос услышали другие в палате, это было их, только их двоих, сокровенное, интимное, их маленький секрет, поэтому она должна ответить ему, только ему. Почувствовав все это сейчас, поняв, что тоже не может, не имеет права говорить в полный голос, точно тем самым спугнет что-то высокое и святое, она, от полноты чувств блестя увлажненными глазами, лишь кивнула в ответ и сразу же, осененная предчувствием, что сейчас о н толкнет, даст о себе знать, схватила длиннопалую руку мужа, уперла ладонью в округло дыбившийся под одеялом живот. И так замерла, ждала, накрыв своими руками руку мужа — накрыв осторожно, аккуратно и чувствуя, что Егор тоже лишь касался одеяла: рука подрагивала в напряжении. И о н ударил — отчетливо, упруго. Сергеев невольно, в испуге, отдернул руку. Лидия Ксаверьевна увидела: суеверно боязливая и вместе восторженно-восхищенная тень пробежала по его лицу.
— И верно, живет, Лидуша! — тихо и жарко выдохнул он; сжав своими ручищами ладони жены, держал так, замерев, затаив дыхание, боясь нарушить миг открытия, поразивший его своей внезапностью. Руки Лидии Ксаверьевны утопали в сжатых ладонях Сергеева, всегда горячих — летом и зимой: она чувствовала, как тепло передавалось ей сейчас, растекалось ощутимо, приятно, и душа ее еще больше наполнялась умилением, обожанием, и все как бы плескалось у нее внутри. Горячим шепотом спросила:
— Ну так говори, говори, Егор! Что там у тебя? Что за «важное»? Я ведь, знаешь, нетерпячка!
— Знаю, знаю! — Сергеев похлопал легонько, с любовью, по ее ладоням. — А важное — да… Только от министра. Опять, Лидушка, ехать… Большое дело продолжать. Вот так!
— Ты, конечно, дал согласие?
— Видишь ли, не поздно, можно и отказаться. Ты же теперь… Вас же двое. Как будет все, не знаю.