У двери, уже войдя в палату, она стояла в халате, из-под крахмальной шапочки виднелись бронзово-рыжие волосы, тщательно заправленные со лба и с висков. Позади нее, выступая сбоку, остановилась чернявая смуглолицая сестра, верхнюю губу ее обезобразил неровный шрам. Гладышев позднее, перейдя в отделение, узнал, что звали ее Катей. В руке Милосердова держала белый медицинский чемоданчик.
— Ну, дорогие товарищи, — негромко и чуть глуховато, должно быть из-за дефекта, из-за «заячьей губы», сказала чернявая молодая сестра, — сейчас, пожалуйста, будем брать кровь. — И заглянула в картотеку: — Начнем с вас, Валерий Павлович Гладышев.
И быть может, оттого, что ждал эту встречу раньше, еще там, в вестибюле, и беспокойство, взбудораженность успели улечься, Гладышев теперь с каким-то слабым, родившимся в нем весельем глядел, не спуская глаз, пока Милосердова подходила к кровати, неся чемоданчик с инструментами, пробирками.
— Валерий Павлович, как же вы? Как? — Голос ее дрожал, выдавая неподдельную озабоченность и тревогу.
Секунду она помедлила, словно соображая, куда поставить чемоданчик. Гладышев видел, что секунда эта ей нужна была, чтобы взять себя в руки, и она выигрывала ее — неторопливо поставила чемоданчик на прикроватную тумбочку, медленно раскрыла его. Возможно, она хотела оценить его реакцию, его поведение и, значит, подготовиться, понять, как, в свою очередь, повести себя.
Он выдернул незабинтованной рукой резиновые трубки кислородной системы.
— Здравствуйте, Маргарита Алексеевна, — сказал Гладышев вполне ровно, радуясь и этому своему спокойствию, и ее тревожности и стараясь улыбнуться темным, горевшим, в ожоговых ссадинах лицом. Она ответила негромко, стояла совсем близко у кровати, смотрела пристально, с жалостью и вниманием, спросила совсем по-детски, с изумлением:
— Вам больно? Как же все-таки?..
— Так, случайность в нашем деле. Кому-то надо было… Надеюсь, как на собаке, все заживет!
Чернявая молодая сестра отошла в угол, к кровати Гориничева, о чем-то расспрашивала. Быстро и привычно роясь в чемоданчике, Маргарита выставила стойку с узкими трубочками, пробирками, металлическую блестящую ванночку. Он видел ее профиль, две-три тонкие прорези-бородки на шее, ближе к мочке уха; тоскливо всплеснулось — время!
— Я — что, вы вот скажите, Маргарита Алексеевна…
— Живу… Работаю. А вы, — вдруг взглянула с надеждой, вытеснившей в глазах тревогу, и они ожили, осветились интересом, — женились, дети?..
— Неудачнику жениться — ночь коротка! Думал, вы…
Показалось: Маргарита чуть приметно вздрогнула, взгляд остановился, точно она пыталась понять его последние слова, и Гладышев с удивлением отметил, что легко выдержал этот взгляд. Что ж, он сказал двусмыслицу — пусть…
Она как бы очнулась, забеспокоилась, присаживаясь к кровати на табуретку и одновременно поворачиваясь к чемоданчику.
— Нельзя вам говорить… И начнем брать анализы. И вы, пожалуйста, спокойно.
— Хорошо, Маргарита Алексеевна.
Чернявая подошла, молча вставила резиновые трубочки — кислород вновь запульсировал, прохладно и живительно. От близости Милосердовой, тонкого, еле уловимого тепла, пьянящей беспокойности, исходивших от нее, от прикосновения ее пальцев, быстрых и ласково-упругих, когда они касались его руки, затягивали жгут выше локтя, на бицепсе, Гладышев, как успокоенный ребенок, затих, слушал ее голос, немножко торопливый, с певучим тембром, и видел боковым зрением ее узкое красивое лицо, нервные подвижные ноздри, взметнувшиеся тонкие брови. Говорила же она о том, что делала:
— Сейчас уколю: Потерпите. Возьмем кровь на общий анализ. Теперь из вены… Напрягите, Валерий Павлович, руку… Так. Поработайте пальчиками.
В Гладышеве эти простые слова бередили какие-то внутренние живые струны, отзывались щекочущими подголосками…
Сестры уходили вместе. У двери, обернувшись, Милосердова сказала:
— До свидания. Выздоравливайте.
Сказала, обращаясь ко всем, но Гладышев отметил, как она покосилась в его сторону и в глазах ее, освещенных неяркими желтеющими лучами предзакатного солнца, что-то дрогнуло, отразив неожиданную, как всплеск, боль. Мостаков и Гориничев дружно ответили со своих кроватей. Гладышев промолчал, невольно и упрямо наблюдая за ней, и, возможно, она ощутила его взгляд — торопливо, в смущении повернулась, спина ее в белом халате мелькнула в проеме. Прикрывая аккуратно дверь, чернявая сестра, как окрестил ее мысленно Гладышев, с откровенной догадкой в черных больших глазах полоснула его взглядом. «Эх ты, — невольно укоризненно подумал он, — считаешь, все поняла? А на самом деле — ничего! Ни-че-го! Вот так, чернявая!»