А через три дня, когда их перевели в отделение на второй этаж, Катюша, разнося перед обедом лекарства, простучала каблучками к Гладышеву и, поставив с подноса на тумбочку два флакона, порошки, сверкнула хитровато большими глазами:
— А вы, оказывается, знакомы с Маргаритой Алексеевной? Сознавайтесь, Валерий Павлович!
Гладышев с хрипотцой сказал, как выдавил:
— Знаком. По прежней службе.
— Понятно! — еще игриво, но уже не весело отозвалась сестра.
В этот день на душе у Гладышева было особенно скверно: ему казалось, что пребывание в госпитале бессмысленно, перешло всякие границы, выдерживать такое дольше стало невмоготу. Он уже несколько раз принимался за книгу, откладывал ее, выходил из палаты в коридор, отшлепывал по линолеуму и в конце концов пришел к выводу: нет, хватит, закончится врачебный обход — он пойдет потребует, чтоб его выписали, ему здесь больше делать нечего, он бесцельно прохлаждается, убивает попусту время! И пошел коридором к закутку сестер, где стояли стол, шкаф с лекарствами, умывальник, — и, еще не дойдя доброго десятка шагов, услышал говор, неразборчивый, явно беспокойный.
Сестры, как догадался Гладышев, обсуждали что-то важное, их набралось человек пять, кажется, явились чужие, из соседних отделений: сгрудившись, он горячились, были возбуждены. Стоявшая к нему спиной, но самая ближняя из них, Катюша, старалась, кажется, больше всех, порываясь что-то объяснить, и голос ее с легкой, даже милой гнусавинкой то чуть поднимался, то глох — она переходила на шепот.
Появление Гладышева оборвало их галдеж. У обернувшейся Катюши он уловил странную реакцию: она будто удивилась его неожиданному появлению, смутилась, порозовели мочки маленьких ушей, прикрытых белой шапочкой, и вместе какой-то радостно-мстительный огонек блеснул и погас в ее глазах, точно она была довольна, что знает что-то и это что-то касается и его, Гладышева. Впрочем, он мог и ошибиться, ему все могло лишь показаться, и он, сделав вид, что ничего не заметил, бойко спросил:
— Кому, Катюша, перемываются косточки? Нашему брату хворому, госпитальному?
— Вот уж самомнение! Только о вас должна идти речь? — с напускной строгостью отпарировала Катя; она явно старалась взять себя в руки.
— Если уж перемывать кости, то нам! Кому еще? — не сдавался Гладышев.
— А вот и не вашему брату, — отозвалась незнакомая Гладышеву сестра, белозубая — она и выставляла свои зубы напоказ, — с чуть тяжеловатым подбородком, с высокой конусной прической, на которой чудом держалась шапочка. — Все наоборот: нашему брату…
— Ну, девочки, бежать надо, — сказала тоже «чужая» худенькая сестра.
Приход Гладышева расстроил их разговор — они стали расходиться. Катя подсела к столику, уже совсем оправившись и, казалось, забыв свою запальчивость и взволнованность. Гладышева обуревало любопытство, он встал у столика, с улыбкой глядел на сестру.
— Что вы, Валерий Павлович? — со смешливой настороженностью, подняв голову, спросила Катя.
— Что же все-таки произошло, Катя?
— Вас только это интересует?
— Нет, я шел, чтоб выяснить, когда закончится обход, — хочу домой! Как поется в той песне: «А я в Россию, домой хочу, я так давно не видел маму…»
Она внезапно закатисто рассмеялась — губка вздернулась, глаза увлажнились, стали какими-то особенно чистыми, глубокими, в них перегорали острые искорки.
— Ох, Валерий Павлович! — Смеясь, Катя погрозила пальчиком. — Все хотите знать! Не боитесь состариться?
— Не боюсь. И без того состарился.
Она перестала смеяться, пристально глядела на Гладышева, будто колебалась: стоит ли говорить ему то, что знала, или нет? Чуть повела взглядом, скользя с усмешкой по фигуре Гладышева.
— А между прочим, эта история касается и вас. Не прямо, Валерий Павлович…
— То есть, Катюша? Уж разгадывайте до конца.
— Да? — Она огляделась — сестер в закутке не было, они успели упорхнуть, разбежаться по делам. — Только под большим секретом. Ладно?
— Обещаю!
Первые фразы Кати оглушили Гладышева, и, по мере того как она рассказывала, он испытывал именно эту заглохлость во всем теле, в голове, и слова Кати падали отчетливо, веско, точно удары молотка:
— Пришла я в лабораторию, чтоб договориться о разных анализах. Разговариваю с Маргаритой Алексеевной. Заходит женщина — никогда ее не видела: худенькая, лицо нервное, даже как-то ей посочувствовала. И к Маргарите Алексеевне: «Мне с вами поговорить надо…» «Говорите, у меня секретов нет, на людях вот и решим…» — отвечает Маргарита Алексеевна, а сама побелела — ну вот от халата не отличишь. Вижу — ситуация! В лаборатории еще Люся сидит, работает. Ну, думаю, уходить надо, а Маргарита Алексеевна меня легонько за руку — губы белые, дрожит: «Прошу, Катюша, останься. Это Рената Николаевна…» И тогда та вся злостью задохнулась, стала говорить: «Вам стыдно преследовать Алексея Васильевича! Столько лет! Что он вам? У вас гнусные, негодные цели! Вы стремитесь все разрушить… Как вы можете?! Как?! Я им отдала жизнь, все — столько лет. Они ко мне привязаны — сердцем, душой. А вы хотите все уничтожить, убить?.. Вы, вы… бесчестная, гадкая женщина! Все равно на чужом горе не будет счастья, нет, нет! Вам лучше оставить их в покое!»