— Пришел… — У Гладышева было желание настроиться на легкий несерьезный лад: в конце концов, коль последняя эта встреча и ты решил просить перевода, уехать отсюда, из Шантарска, куда угодно, то уж выдержи марку, сохрани приличную мину; и он опять, как и в первый раз, повторил: — Пришел. Не мог не прийти, Маргарита Алексеевна. Я ведь знаю, что произошло в лаборатории утром…
— Знаете? — с настороженностью спросила она, словно еще не веря его словам, опустила поникло голову, заговорила тихо, с бередящими нотками: — Мне трудно выдерживать… Я не знаю, Валерий Павлович, не знаю, где взять силы… Я ведь понимаю: ничего не могу ответить ей, не могу людям ответить — какая я… Какая! И она, выходит, права… Дура я, Дура! Ну куда и чего? На что надеюсь? На что?! Глупая баба…
Понизившись, голос ее осекся, она замолкла, видно, боролась с подступившими слезами. Слова ее больно царапали Гладышева — по живому, по открытой ране, — и боль как бы заполнила грудь. Он заговорил глухо:
— Вам не надо никому объяснять, вам не в чем, Маргарита Алексеевна, упрекать себя. Я сказал ей только что… Она, надеюсь, оставит вас в покое. Что ж, для меня, выходит, не судьба, но я, поверьте, счастлив, что вижу вас такую — чистую, открытую, верную.
— Ох, Валерий Павлович, милый вы человек… Добрый! Сердце у вас… — Глаза ее блестели, полные невылившихся слез. — Ведь вот глупой бабе что бы еще надо? Полюбить бы — ну что? Что?.. Вы добрый, душевный — ведь вижу все! Но как же я, Валерий Павлович, забуду все? Забуду надежду… — Она закрыла лицо руками. — Убью сама надежду — как? Не могу наступить, убить…
— Не надо, не говорите, Маргарита Алексеевна. Я понимаю… Понимаю.
Гладышев встал — надо было уходить. Он даже ругнул себя вдруг: зачем пришел, только внес ненужную боль и смуту. Себе-то куда ни шло, ладно, а вот ей зачем — не хватает ей и без того своих сложностей? Боль в груди не рассасывалась, прибавлялась еще и горечь от только что явившегося вывода.
— Не казнитесь, Маргарита Алексеевна… Я пришел, чтобы проститься. Буду требовать перевода. Все равно куда. Так что желаю вам… искренне, от души…
Поклонившись, он пошел к двери; он не сказал ей «прощайте», хотя должен был и собирался сказать, но в последний миг ему не хватило сил, и он вообще, в смущении, потерянности, не сказал ей даже «до свидания». Он теперь хотел лишь одного: поскорее уйти. Когда он оказался возле двери, она словно очнулась от забытья, подхватилась, точно сознавая: надо что-то сделать, но что — не знала и так, в растерянности, недоумении, стояла у кровати. Он обернулся, взявшись за скользкую никелированную холодную ручку, увидел ее растерянность и вдруг понял, что состояние ее вызвано вовсе не тем, что он объявил — это их последняя встреча; понял и уловил другое: она радовалась его уходу… Он понял это, хотя разум его и противился, восставал: казалось, она вот-вот бросится, скажет что-то простое, но невероятное, от чего зазвенит все, расколется, и вдруг предстанет, как в детской картинке, удивительный, сказочный мир… И, поняв, что ничего подобного не будет, думая и повторяя заведенно про себя: «Глупо! Глупо! Глупо!» — бессильно, некрепко толкнул дверь — толчок отдался в нем громовым ударом…
Уже ступив с крыльца на тропку, Гладышев до боли, до темени в глазах глотнул парной, нисколько не освеживший его, пресно-пыльный воздух.
Она не сводила с нее взгляда, вся замерев тут, возле бежевого полотна, свисавшего с потолка, и отмечала обостренно то, что делалось на слабо освещенной сцене, то, что делала Заречная — Лидия Ксаверьевна. Милосердова не воспринимала, что перед ней лишь сцена, что идет всего-навсего игра, она жила в ощущении реальности происходящего, не могла отвлечься от этого ощущения и в оцепенении, в предчувствии чего-то еще, смутного, неясного, сжав руки у груди, повторяла полные неизъяснимого трепетного значения слова.
— «Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить. Я так утомилась! Отдохнуть бы… отдохнуть! Я — чайка… Не то. Я — актриса… Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни.
— Вы нашли свою дорогу, вы знаете, куда идете, а я все еще ношусь в хаосе грез и образов, не зная, для чего и кому это нужно. Я не верую и не знаю, в чем мое призвание.