Нет, Милосердова не ошиблась, отметив беспокойное движение в затемненном зале: оно действительно возникло, когда явился посланный Валеевым дежурный врач госпиталя, пошел по рядам, отыскивая полковника Моренова. Должно быть, вид дежурного врача красноречиво говорил о том, что произошло что-то непростое, особенное. Сидевшие невольно оборачивались, провожали его, пока он шел к Моренову, сидевшему в середине второго ряда.
Наклонившись к Моренову, врач сказал ему на ухо:
— Товарищ полковник, генерал Валеев просил вас подъехать в штаб…
— Что случилось? — резко оборачиваясь, спросил Моренов с озабоченностью.
Майор-медик снизил голос до шепота:
— Беда. Генерал Сергеев пять минут назад…
— Что?! Что вы говорите?… — вскрикнул Моренов, но задохнулся, опустил голову, потом глухо сказал: — Идите… Сейчас буду.
Когда занавес задернули, Моренов в глухой немоте зала еще какое-то время сидел, потом встал, прошел к боковым ступенькам на сцену, горбясь и тяжело ступая, поднялся, скрылся за краем малинового бархатного занавеса, теперь понимая, что Лидия Ксаверьевна знает о беде, и мрачно соображая, что ей скажет. Оказавшись на сцене, он уже не застал Лидию Ксаверьевну, столпившиеся актеры пояснили — ушла. Он догнал ее и Милосердову, заплаканных, растерянных, у выхода из Дома офицеров, молча взял обеих под руки, усадил в машину, мрачно сказал солдату-шоферу:
— В госпиталь.
Сергееву стало хуже на закате солнца. И без того слабое, аритмичное биение в груди почти перестало прослушиваться; дежурный врач, то и дело заглядывавший в палату, где постоянно с того момента, когда Сергеева привезли с аэродрома в госпиталь, дежурила сестра, щупал озабоченно пульс, выслушивал стетоскопом прямо через рубашку сердце. Сергеев лежал в вялой безразличной неподвижности, казалось, он впал в вязкую бесконечную дремоту, из которой не скоро выйдет. Тени от зашторенного белыми полотнищами окна расплывчато падали тускло-реденькими подтеками на железную кровать, на которой под легким миткалевым покрывалом лежал Сергеев; ему была мала кровать: голова высоко приподнята на подушках, ступни выступали далеко за трубчатый никелированный обод. Бледность, синеватые подглазья на опавшем лице не вызывали у дежурной сестры опасений, она даже полагала, что внешние эти признаки — накладки наступившего вечера; солнце зашло, прозрачные ранние сумерки просачивались сквозь штору, наполняя палату зеленовато-сиреневой дымкой, и сестра уже подумывала включить настольную, с глубоким абажуром, лампу.
Открыв дверь неслышно, врач остановился у порога, словно какое-то время оценивая обстановку, потом торопливо подошел к кровати. Нащупал угасающий, почти не прослушивавшийся пульс, быстро нагнулся к лицу Сергеева, резко выпрямился:
— Камфару, быстро! Готовьте все для переливания крови… Живо!
Ледяной голос дежурного врача подстегнул сестру. Включили верхний неяркий свет, сделали укол, и, подтвердив: «Готовить все для переливания», врач ушел, а вскоре вернулся с начмедом и начальником отделения. Слушали, щупали, переговаривались отрывисто, вполголоса. Явившиеся вслед за врачом сестры быстро, ловко готовили стойку, прилаживали капельницу.
Очнувшись, но, должно быть, не просветлев сознанием, Сергеев лишь полуразомкнул с усилием, тяжело веки. Минуту-другую он смотрел упорно, немо в потолок, казалось, не замечая столпившихся в палате людей, словно мучительно, в полной безысходности, старался понять, что с ним и где он, потом скосил замутненные стекленеющие глаза, шевельнул натруженно сухими бескровными губами:
— А-а… спасибо… Который час?
Начальник отделения поспешно взглянул на часы, почтительно нагнулся:
— Двадцать один час восемнадцать минут, Георгий Владимирович.
Тихо, через силу, Сергеев принялся выдавливать слова:
— Хорошо… Скоро, выходит, прогон спектакля закончится… Надо, чтоб закончили… Надо… Лидии Ксаверьевне…
И не договорил: в груди его вдруг всхрипнуло, негромко, коротко, точно перекрылся неведомый клапан; тотчас дернулось, вскинувшись слабо, большое тело в белой постельной пене, и голова Сергеева, безвольно, вяло повернувшись в подушечной вмятине, откинулась к стене.
Быстротекущее время… Пролетало оно и над Шантарском горячими и знойными днями, звездными ночами, к утру сковывающими степь стылым холодом, и речной плес за «нулевым кварталом» затихал тревожно, будто схваченный льдисто-зеленой прочной пленкой. Днем взыгрывали, набирали силу ветры, взламывали пленку, гнали по воде фиолетовые волны: близилась пора гроз, за которой своего череда ждали бураны, предвестники короткой степной осени.