— Спасибо, Валерий Павлович…
Оба они теперь помолчали, оба понимали больше того, о чем говорили их скупые слова, и каждый в эту секунду не хотел углубляться, касаться самого больного… Пересиливая, однако, себя, думая, что затянувшееся молчание тоже становится мучительным, Фурашов по какой-то счастливой связи припомнил сейчас визит начальника отдела кадров, его сообщение о том, что требуется кандидат к генералу Бондарину, и, оживляясь, почему-то радуясь, спросил:
— А в Москву? Как бы вы посмотрели, Валерий Павлович?
Гладышев тоже шевельнулся за столом, выходя из задумчивости, его словно нисколько не затронуло сообщение Фурашова, и он просто сказал:
— Не знаю… Мне все равно. В любое место.
— Ну хорошо. Рапорт останется у меня.
Догадавшись, что разговор окончен, Гладышев поднялся и уже спокойно — лишь в вязкости голоса еще сказывалось недавнее напряжение — спросил:
— Я свободен?
…Над Шантарском, откуда-то взявшись, нависли тучи: в кабинете разом потемнело, сумеречная синь окрасила воздух, налилась в углах до черноты, духота стала смолисто-густой, упругой, ткни — и кулак отскочит, как от резины. Вместе с удушливостью, с темнотой Фурашов вдруг почувствовал навалившуюся тоскливость, прорвалось то, что словно бы удерживалось до этой поры невидимой преградой, заслонкой: ведь он же ничего не сказал Гладышеву! Он должен был сказать, поддержать, ободрить по-человечески. Ведь Гладышев за тем приходил, а не только с этим рапортом!
Рывком поднявшись из-за стола, Фурашов быстро пересек кабинет, открыл дверь в приемную: Гладышева уже не было. Поспешно подхватился, выпрямляясь, Любочкин, весь его вид — короткая, «под бокс», прическа, жесткие волосы, острое лицо, пружинистое тело — выражал неподдельную готовность.
— Инженер-майор Гладышев ушел? — медленно, понимая всю бессмысленность вопроса, спросил Фурашов.
— Так точно! По виду доволен, товарищ генерал.
Фурашов понял: возвращать Гладышева с дороги, пусть он, возможно, не покинул штаба, бессмысленно — уже возникла моральная граница…
— Кажется, дождь, гроза собирается, — чувствуя какое-то непонятное, но явное затруднение генерала, сказал адъютант Любочкин.
— Да, гроза, — машинально повторил Фурашов, думая совсем о другом, и вернулся в кабинет…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Как ни собиралась в этот день гроза, она все же не собралась, то ли не наступил еще какой-то свой черед, то ли просто незримый ветер, гулявший в поднебесье, безжалостно раскидал тучи, разметал их, угнал за горизонт. Гроза разразилась лишь на третью ночь — клокотала в темени громами, проваливалась на бескрайнюю степь, на притихший, затерянный в ней Шантарск шумными вертикальными обвалами ливня, — разразилась, как бы специально выждав момент, когда гости Фурашова разойдутся по домам, укроются под надежными крышами.
А пока здесь, в маленькой квартирке Фурашова на втором этаже, застолье вошло в ту фазу, когда стало возбужденным, шумным и малоуправляемым, и Фурашова это нисколько не смущало, напротив, он радовался этому беспечно, взирал на все, как человек, которому свалилось редкое, давно не выпадавшее счастье. Он суетился, беспокоился, старался угодить каждому, сказать какие-то добрые слова, весело и беззаботно включался в разговоры, удивляясь своей раскованности и отдаваясь этому чувству без оглядки, сполна. Он не помнил, когда у него собиралось такое застолье, когда в последний раз он так чувствовал себя: походило действительно на свалившееся чудо.
Поначалу Фурашов рассчитывал: вечер пройдет тихо, скромно, будут немногие — Мореновы, Валеевы, Лидия Ксаверьевна, Маргарита Алексеевна. Днем Марина с Катей звонили ему, уточняли:
— Стол накрывать как договорились или будут еще гости?
А потом, уже к вечеру, Катя, позвонив, объявила:
— Папочка, поставили два лишних прибора. Знаем: в последнюю минуту еще кто-нибудь объявится.
Он посмеялся:
— Ладно, ладно! Поставили — и хорошо!
Дочери будто в воду глядели — спустя полчаса дверь его кабинета распахнулась, и Фурашов глазам не поверил: продолжая между собой шумный, оживленный разговор, входили Умнов, Коськин-Рюмин, Моренов, замыкал процессию Валеев. Он от двери шутливо заговорил: