Он пришел из штаба поздно: было партийное собрание, обсуждали боевую подготовку, учебные задачи на второе полугодие. У девочек свет в окнах не горел — им утром вставать рано, успеть на автобус, чтоб ехать в Егоровск, в школу. Лишь, кажется, в большой комнате, в столовой, горел торшер, рассеянный, притемненный свет окрашивал окно. Сняв сапоги в передней, Фурашов надел тапочки, чтоб войти тихо, не потревожить дочерей. В комнате он увидел на столе приготовленный прибор — чистую тарелку, нож и вилку, а на подставке — закрытую крышкой сковороду, и улыбнулся: значит, ждали и не дождались…
Из боковушки, служившей кабинетом и «гостевой», как называли эту комнату дочери, проступала полоска слабого света, и Фурашов, в теплой размягченности подумав, что дочери просто забыли, оставили свет, не предполагая, что там в этот поздний час кто-то мог быть, открыл дверь и остолбенел, смешался: в «гостевой» переодевалась Рената Николаевна… Прежде чем сработала реакция — закрыть дверь, отступить, — он увидел округлые плечи и груди — невысокие, белые и чистые чашечки. Она ойкнула, запахивая байковый желтенький халат, и Фурашов, попятившись, закрывая дверь, успел отметить испуг в расширившихся глазах Ренаты Николаевны и какой-то вместе блеск, будто вызванный тайной радостью оттого, что так все получилось. Именно ощущение, что все произошло не случайно, что она, Рената Николаевна, не только испугалась, но и обрадовалась. Он тогда, кажется, буркнул какие-то слова извинения, а за столом неохотно ел, странно заведенно думая: женщина, женщина… Она явилась из «гостевой» переодетая, с забранными широкой лентой волосами, успокоенная, сказала:
— Извините, Алексей Васильевич, сама не знаю, как получилось… — И то, что волосы у нее были забраны сзади, свиты в широкую волну, — в этом тоже сказывалась женщина.
Он с трудом оторвал глаза от тарелки, взглянул на нее:
— И меня извините.
— Я вам поставлю чай. Все, наверное, уже остыло?
Она ушла на кухню, принесла чайник, стакан с подстаканником. Он видел ее проворные пальцы, привычные к клавишам; от нее исходил запах хвои, повеяло теплом, какими-то другими тонкими, беспокойными запахами.
Сейчас, в это субботнее утро, они все трое там, в столовой, споро и ловко, как подружки — Рената Николаевна с ними вместе, заодно, — готовят завтрак; он слышит их переговоры, веселые смешки.
В просветах меж деревьев — белесая кирпичная стена двухэтажного дома, и, глядя сейчас на нее, он почему-то подумал о Милосердовой; подумалось вскользь, но в памяти вдруг всплыл тот разговор, какой состоялся у него с девочками недели две назад. Они тогда вернулись из школы. Он был дома, обедал, вернее, он уже закончил обед и хотел уходить, когда они пришли. Катя принялась взахлеб, торопясь, рассказывать, что в автобусе они ехали вместе с Милосердовой.
— Маргарита Алексеевна села рядом, все расспрашивала, как живем, нет ли каких трудностей. Она может нам помочь, даже продукты из города привозить…
Марина, все такая же строгая, с возрастом все более степенная и рассудительная, сказала:
— Не понимаю, чего она хочет, уж очень ласковая да добрая.
— А что, хорошая! — парировала, сверкнув глазами, Катя и тряхнула по привычке волосами. — И красивая! Ведь правда, па?
Она чаще звала его этим сокращенным «па». Фурашов почувствовал внутреннее смущение: то ли от Катиной непосредственности, то ли под ее искристым, проникающим взглядом, который — Фурашову нередко приходило это на ум — не позволял сказать ей неправду, и он промолчал, сделав вид, что занят послеобеденными сборами, готовится уходить.
Катя подошла, потерлась о рукав кителя, заглядывая в глаза.
— Так что ж ты, па? Вот Марине она не нравится, а мне нравится. — Она помолчала и вдруг, выпрямившись, отступив от него, сказала: — А может, па, тебе жениться? Правда, а?
Опешив, не ожидая ничего подобного, повернувшись, он секунду смотрел на нее:
— Это на ком же?
— На ком? На Ренате Николаевне.
Вспыхнула, залилась краской Марина: от крутого, чуть утяжеленного подбородка краснота пошла по щекам вверх.