Вытирая сапоги о половичок, постеленный на крыльце, он по тишине в доме понял, что девочки еще не вернулись из школы, мысленно посетовал, что рано явился на обед — теперь придется до прихода дочерей один на один быть с Ренатой Николаевной, — и, помрачнев, чувствуя притечный холодок, переступил порог.
На столе хлеб, приборы. С дивана оглянулась Рената Николаевна, и он отметил настороженный, испуганный взгляд темных больших глаз на узком бледном лице. Окна были полузашторены, и в сумраке, верно казавшемся густым после улицы, со света, так крупно выделялись глаза Ренаты Николаевны.
Снимая фуражку у вешалки, Фурашов чувствовал — она смотрела на него, и он медлил: почему-то не хотелось, обернувшись, встретиться с ней глазами, но упрекнул себя: «В конце концов, не мальчик! Какие еще игры в кошки-мышки?» Не оборачиваясь спросил:
— Девочки еще не приехали? Задерживаются?
— Да, не приехали.
В ее негромком голосе, кратком ответе прозвучала прохладность, точно она говорила нехотя, через силу. Фурашов обернулся. Рената Николаевна по-прежнему сидела на диване, но, против ожидания, теперь не смотрела в сторону Фурашова, а что-то укладывала в чемоданчик, небольшой, дорожный, — он стоял перед ней на диване. Смутная, неясная догадка подсказала Фурашову: сборы эти неспроста, невеселый, сумрачный вид Ренаты Николаевны говорил — что-то произошло.
— А что за сборы, Рената Николаевна?
— Я должна уехать. — Голос ее дрогнул, понизился до шепота. Ниже опустила голову, а руки продолжали что-то складывать.
— Девочки надеялись, поедем в воскресенье все вместе на речку, — сказал Фурашов.
Она вдруг ткнулась головой в диванную подушку, худенькая фигурка ее неудобно искривилась, плечи под платьем вздрагивали. Голос — с нотками отчаяния, торопливый:
— Не могу, не могу я так больше…
Фурашов шагнул было к дивану, но в мрачной растерянности остановился: «Черт, этого еще не хватало!»
— Что с вами?
Вопрос заставил ее на миг застыть в такой изогнутой позе, плечи перестали вздрагивать. Заговорила прерывисто, волнуясь, торопясь:
— Вы не понимаете, не видите… ничего… Ничего! Я думала: Валентина Ивановна… Память. Но прошло столько лет, не вернешь.. Годы! Давно бы ушла, но… девочки, как свои, родные…
Он, так и не дойдя до дивана, стоял вполоборота, сознавая, что вопрос «Что с вами?» прозвучал казенно, нелепо. Выходит, зашло далеко. Что же теперь-то делать? Сказать ей резкие, грубые, обидные слова? А чем она виновата? Чем их заслужила? Что сказала все, открылась? Что ты оказался слепым, вернее, прикидывался слепым? Наконец, разве виновата она перед тобой, что все эти годы, со смерти Вали, была подругой, помощницей твоим дочерям? Их наставницей?.. Что? Что скажешь теперь?..
— Видите ли, Рената Николаевна… — Фурашов медленно подбирал слова, испытывая неловкость, виноватость. — Очень сожалею, да, очень, что не видел, вернее, не мог предвидеть… За дочерей вам спасибо. Понимаю: слов тут недостаточно. Но, вы знаете, все годы и сейчас, поверьте, не думал и не думаю как-то… Ни о ком, ни об одной женщине… Извините уж за откровенность, за прямоту.
Она по-прежнему не отрывала лицо от диванной подушки, но после его слов дернулась, как от боли:
— Неправду, неправду говорите! Я знаю, знаю.. В городке говорят… Милосердова из-за вас и разошлась, и осталась, живет… И видела сама… пять минут назад… Вы, вы… с ней… Видела и ее и вас, только слепой…
Плечи ее опять задрожали, она умолкла, но плакала она или нет, Фурашов не мог понять: за дверью услышал топот, говор — пришли девочки. Они ворвались в комнату, широко распахнув дверь. Катя, вся сияя, в форме — в коричневом платье с белым передником, — ткнулась Фурашову лбом в грудь, хвостик волос трепыхнулся весело из стороны в сторону:
— Ой, папочка, все! Значит, завтра на речку?
Она, вероятно, не заметила Ренату Николаевну на диване и по своей непосредственности не уловила неестественности, мрачности обстановки. Фурашов, обняв ее за плечи, оглянулся. Марина, тоже в форменном платье и белом переднике, от двери строго и серьезно смотрела перед собой. Она-то, кажется, догадывалась, что здесь что-то произошло: брови в напряжении сошлись на лбу. Рената Николаевна выпрямилась на диване — лицо у нее сумрачное, но бесслезное, — провела рукой по волосам. Крутнув головой, Катя тоже наконец увидела Ренату Николаевну, раскрытый чемоданчик на диване, дернулась из-под руки отца: