— Ничего. Держится.
Янов улыбнулся чему-то, видно пришедшему в эту минуту на память, даже качнул головой, сквозь сдерживаемый добродушный смешок проговорил:
— Да, мужественная женщина! Прямо скажем, сюрприз преподнесла — лучше некуда! Частенько вспоминаю ваш вид, когда из самолета вдруг — Лидия Ксаверьевна… Взрыв бомбы — и то бы не так, а?
— Было дело! — Сергеев тоже рассмеялся. — Но, слышал, Дмитрий Николаевич, при вашем активном участии все произошло…
Рука Янова вяло всплеснулась над коленом:
— Нет уж, не преувеличивайте моей роли! Позвонила Лидия Ксаверьевна Скрипнику, тот доложил… Отказать с местом в самолете не мог, только и всего.
Сергееву интересно и приятно было сидеть с Яновым вот так, напротив, в креслах, располагавших к тихой и неторопкой беседе, и действительно, Сергеев испытывал сейчас умиротворенность, успокоенность: заботы и думы, которые теснились еще совсем недавно в голове, и те сложные проблемы и вопросы, которые предстояло решить ему в Москве, — все до странности легко отошло, отступило. На какое-то время Сергеев даже забыл, где он: должно быть, это ощущение возникло оттого, что оба они незримо, неприметно перешли в разговоре от дел к человеческому, личному. Янов вдруг заговорил о доме, о сыне Аркадии, его учебе в академии, о внучке… Размягчился, заерзал в кресле, когда принялся передавать забавы и проказы внучки, светился непривычно ласковым светом.
— И ведь все знает! Не дети — вундеркинды! Впрочем, чего же? Радио, телевидение… Пять лет, а толкует о космосе, спутниках. Вчера явилась ко мне: «Это что такое — грозят термоядерными ракетами? А ты военный, чтобы грудью защищать от них? Да, дедушка?» Понимаете, что говорит? — Янов торжествующе блеснул глазами, но осекся, насупился, сведя, по обыкновению, брови к переносью и опустив их; лицо сразу утратило живость, размягченность, на щеках как бы проступил свинцово-горький налет. Заключил тихо: — Вот и подумаешь, какая у них судьба, что ждет их… — Он вскинул руки над коленями: — Ладно, устраивайтесь, наносите визиты, держите меня обязательно в курсе. Впрочем, вам, кажется, устраиваться нечего? Квартира в Москве осталась?
— Пока, товарищ маршал. Войдет в строй домик, перевезу мебель — квартиру сдам.
— Ну и ладно.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Фурашов стоял у самого берега, по щиколотку вступив в воду; в высоких резиновых сапогах, подпиравших глянцевыми раструбами под пах, и в гимнастерке с ремнем, в фуражке выглядел молодо — поджарый, высокий, — легко забрасывал спиннинг за лопушистые заросли, на середину речки Поти с темной густой водой.
До обеда многие офицеры тоже, как и он, Фурашов, рыбачили, рассыпавшись по тенистому, поросшему травой и тальником берегу; рыбачили женщины и дети — речка и ольховник оглашались радостными возгласами, вскриками: рыба клевала неплохо. Фурашов поймал двух небольших щук, желто-зеленых, светлых — «камышовок», — и сильного скользкого язя с огненно-красными плавниками.
В обед на уютной, в березняке, поляне варили уху: под тремя ведрами пылали костры, пахло дымом, прелью валежника, сладостью ухи, приправами, и опять было весело, шумно. У костров, у ведер с ухой объединились стихийно — кто куда попал.
Теперь на поляне костры дотлевали, вечером, перед отъездом, их зальют; рядом — два автобуса с раскрытыми настежь дверями, с опущенными оконными стеклами, в автобусах гулял теплый, прогретый воздух. После обеда одни разбрелись по березнячку, другие, натянув сетки между деревьями, играли в волейбол, в бадминтон; до слуха Фурашова долетали команды, резкие хлопки, одобрительные вскрики и рукоплескания. Вместе с Ренатой Николаевной Марина и Катя ушли на луговину, за березняк.
— Папочка, цветов нарвем на могилу маме! — сказала Катя, когда Фурашов, взяв спиннинг, хотел уже идти к реке.
Марина, насупившись, дернула ее за рукав, Фурашов это заметил и, чтобы сгладить неловкость, поспешно сказал:
— Хорошо, хорошо, идите.
Согласие Фурашова разрядило обстановку: Катя только зыркнула на сестру и, видно так и не поняв, чего та дергала ее за рукав, побежала к Ренате Николаевне, поблескивая ногами в белых носках.
Сейчас, забросив спиннинг за чистый плес, за листья лилий, и решив, что пусть блесна опустится до дна, полежит, Фурашов задумался. Что ж, хорошо, что согласился на такую вылазку: всем запомнится надолго и выезд, и это воскресенье.
Мысль перебилась другой — о девочках, о Кате и Марине. Цветы на могилу… Фурашов вздохнул, вспомнив, что когда-то с тоскливой горечью думал, что они забудут мать скоро, память о ней отделится, вытравится из сердечных сусеков, но вот, выходит, ошибся: они помнят ее, не забыли.