И наряд, и сверкающее солнцем тихое утро, пронизанные дымчатыми лучами сосны, пройдя которые она и выйдет к штабу, теплые ажурные тени на тропе, мягкое шуршание под ногами прошлогодних, свернувшихся в спирали опавших игл — все вместе вызывало у нее предчувствие доброе, светлое.
Она вошла в кабинет, услышав приглушенное «да», не обратив внимания на голос, не разобрав, кому он принадлежал, и остановилась в двери в недоумении, в растерянности: за столом сидел не Фурашов, а подполковник Дремов, заместитель Фурашова. Милосердова смутно слышала какую-то историю, происшедшую лет семь назад, кажется, с колонной, которую возглавлял Дремов, — в городке этого не скроешь; Дремов тогда получил «строгача», его не выдвигали, держали на этой должности. Узкое лицо подполковника, тонкий хрящеватый нос, плотно сжатые губы, короткие, «под бобрик», ершистые волосы выдавали в Дремове человека делового, строгого. Милосердову не раз приводили к нему заботы по детскому саду. Но теперь он увидел ее замешательство, ее возбужденность и невольно поднялся: что-то, должно быть, непривычное привело ее сюда; лицо подполковника посуровело, стали резче глубокие, косые, идущие от носа морщины.
— Что-нибудь случилось, Маргарита Алексеевна?
— Мне Алексея Васильевича, — выдавила Милосердова, смущаясь больше оттого, что Дремов, выходит, заметил ее состояние.
— Только что уехал командир. У вас к нему дело?
— У меня к нему, Петр Данилович, личное…
Облегченно вздохнув, Дремов вяло развел длинными руками над столом, как бы в знак своей беспомощности:
— Тогда ничем не могу помочь, Маргарита Алексеевна. По делу — пожалуйста! Заступаю в должность командира… Алексей Васильевич получил новое назначение, уехал. Вы опоздали всего на пять минут.
Он отчетливо видел, как она качнулась, побледнела. Подполковник уже двинул ногой кресло с дороги: ей надо помочь, с ней плохо. Она упредила его, тихо сказав:
— Нет, ничего не надо…
Медленно, будто на ощупь, повернулась, вышла.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Утром, придя к себе, полковник Моренов сел за рапорт. Впервые за много лет он начинал свою работу после отпуска не с плана, не с выявления, что сделано и что не сделано в его отсутствие, а с рапорта. Впрочем, на сей раз, тоже впервые, и отпуск его был вызван далеко не счастливыми обстоятельствами…
Обычно после отпуска ему казалось, что с делами полное запустение, он столько не доделал, столько упустил, что наверстать все попросту нет никакой возможности, тут хотя бы, как он говорил, «пунктиром все обозначить». И всякий раз в первый же день своего прибытия брался за планы — официальный, составленный наперед, и неофициальный — в своем «кондуите», изучал их, скрупулезно выявлял, что не сделано, и выносил жестокий приговор самому себе: все сделать.
Отпуск у него, начальника политотдела соединения, обычно не получался в летнее время. Не выходило у него жариться на солнечном юге, где-нибудь на Крымском или Кавказском побережье Черного моря: из-за «неотложных», «важных», «внеочередных» событий, из-за всяких вводных, как это называется на армейском языке, — а таким вводным в переменчивой военной службе несть числа, — отпуск Моренова откладывался на зимние, самые глухие, или в лучшем случае на самые ранние весенние месяцы.
И лишь на сей раз, за много лет впервые, отпуск у него сложился с непостижимой закономерностью, определенной той глубокой философской мудростью: не было бы счастья, да несчастье помогло. Моренова «вытолкнули» в отпуск насильно, против его воли; конечно, в иное время, в иных обстоятельствах подобное решение было бы трудно навязать Моренову, он бы сам определил срок своего отдыха, здесь же оказался бессильным: в отпуск уехал только после месячной лежки в предынфарктном состоянии… Для сибиряка, кому нет сносу, кто вобрал всю крепость сибирской природы, как думал о себе Моренов, предынфарктное состояние — как снег на голову. Он даже пытался отослать врачей «неотложной помощи», когда они приехали в то утро на вызов Галины Григорьевны: «Дайте только каких-нибудь капель! Какие там у вас?» Он в свои годы не знал, не представлял по-настоящему, что такое болезни, в том числе сердечные, толком не ведал, какие элементарные лекарства употребляют в таких случаях. В ответ совсем молоденький, щупленький врач заметил строго: лежать и не двигаться. После Моренова переложили на носилки с крайней осторожностью, над которой тот в душе посмеивался, однако чувствовал: сердце в груди будто зажали меж двух досок, и оно ныло тупой, непроходящей болью…