— Погодите!
Там, кажется, услышали его, притихли: невнятные переговоры, которых Моренов не разбирал, прекратились. Он отнес жену в спальню, уложил ее прямо поверх покрывала на убранную кровать, порылся в шкафчике и, обнаружив пузырек с нашатырным спиртом, поднес, открыв пробку, к носу, потом потер виски; она открыла глаза, полные тоски и мольбы:
— Коля, что же это такое?
Сказав ей, чтобы она успокоилась, лежала, он пошел в коридор, отвел задвижку замка — все делал отторженно, опустошенно. За дверью — капитан милиции в аккуратной синей шинели, в белой, с галстуком, рубашке, выглядывавшей из-за отворотов кителя; позади капитана — двое штатских. Моренов невольно отступил от двери в глубь коридора, не спрашивая, не интересуясь больше, кто они и зачем, и капитан, пройдя в коридор, увидел на Моренове китель, еще не застегнутый, полковничьи погоны, козырнул. Позади него встали двое в штатском, но, видно, тоже офицеры.
— Это квартира Моренова? Ваша, товарищ полковник? — спросил капитан.
— Да, — с трудом проговорил Моренов. Еще за секунду до вопроса капитана у него с быстротой молнии мелькнула мысль: «А что, если ошиблись? Зайдут, спросят — нужен кто-то другой — и уйдут…» Теперь, когда он услышал свою фамилию, все сразу рухнуло: не ошиблись.
— Андрей Моренов, студент, — ваш сын? Он дома? Должны арестовать…
Лишь вскользь, невидяще взглянув на белый лист, который протянул ему капитан, не взяв его, Моренов упавшим, смятым голосом проговорил:
— Здесь он. — И, толкнув дверь в комнату сына, сказал чуть строже, выправляя голос: — Андрей, вставай, за тобой пришли…
Пока Андрей молча одевался, в коридоре царило тягостное молчание. Моренов стоял убитый, опустошенный, будто у него внутри все вынули, лишь чувствовал какой-то знакомый шум и звон: такое с ним было тогда, давно, в деревне Слюдянке, когда кулачье огрело жердью в темноте — две недели очухивался… У капитана же милиции какие могли быть разговоры к нему, Моренову? Он пришел сюда, чтобы совершить серьезный акт, и чего ему разговаривать с этим убитым, понуро стоявшим в расстегнутом кителе полковником, сына которого он должен арестовать?
Когда Андрей вышел в коридор, капитан заметно подтянулся, построжел, да и его коллеги у двери, не проронившие за все время ни слова, тоже вроде подобрались, закаменели. Капитан сказал, обращаясь к Андрею:
— Вы пойдете с нами. Вы арестованы.
И хотя это сказано было негромко, даже обыденно, Моренова, однако, будто стегануло кнутом; не поднимая опущенной головы, он боковым взглядом смотрел на сына, сейчас думая только об одном, будто от того, как тот отреагирует на слова капитана, зависело понять, что он натворил; и Моренов думал в ту минуту, что и вправду, увидев сына в такой миг, поймет все, все… Но видел: припухлость лица у сына за ночь не спала, наоборот, оно словно бы стало более рыхлым, под правый глаз от виска, где виднелась ссадина, натекла узким клином синева. Губы Андрея дрогнули, и сухо, бесцветно, будто с полным равнодушием, он спросил:
— За что?
Капитан милиции недобро дернулся:
— Вам, наверное, лучше знать…
— Умыться можно?
Моренов испытал горечь: произошел короткий, никчемный, не соответствовавший трагическим обстоятельствам разговор. Он даже вызвал злость у Моренова: что же ты, Андрей, виноват ты в чем или нет? Но спрашивать, затевать допрос и бестактно и неуместно, и Моренов продолжал стоять, как бы безучастный ко всему — к Андрею, к этим посторонним людям в коридоре, к полуприкрытой входной двери; шум и звон, по-прежнему заполнявшие его, усилились, и лишь, казалось, какой-то маленький участок, как смотровое оконце, оставался в сознании. Моренов еще понимал и оценивал, что вокруг делалось; через оконце словно просачивались, входили и чувство горечи, и злость; отчего, отчего Андрей молчит? Неужели что-то произошло и он действительно виноват?!
Андрей оделся, и Моренов видел тем же боковым зрением, что он, вроде бы секунду пораздумав, надел не то новое, недавно купленное демисезонное пальто, а ношеное, потертое, в котором ходил на лыжах, на каток, во двор, и, одевшись, видно, сделал движение, чтобы пойти в спальню к матери, проститься, но мать, обессиленная, с высыпавшимися из-под косынки жидкими волосами, покачиваясь, встала в дверях, держась нетвердыми руками о косяк, надсадно, с трудом сказала: