Выбрать главу

Время продвижения новгородцев на север и столкновения их с норвежцами позволяет определить период возникновения предания о Валите. Уже в 1032 г. летопись фиксирует плавание новгородского посадника на Северной Двине Улеба на восток к Железным (Карским?) воротам. «На Печере, Югре и Кольском полуострове ушкуйники появляются в XI–XII веках. Уже тогда местное карело-лопское и ненецкое население подчинилось новгородской власти»{170}. Написанная в 1200 г. «Гулатингская правда» при описании Халогаланда, самой северной окраины Норвегии, отмечает участившиеся случаи нападения на него русских{171}. Дело не ограничилось одними походами: «Достаточно рано русские осели и на землях, примыкающих к Баренцову морю от Колы-реки до Варангер-фьорда»{172}. Следует также отметить, что воздвижение столпа в честь победы являлось западнославянской традицией, как это следует в сообщении Галла Анонима о деяниях Болеслава: «Неукротимых же саксов он подчинил с такой доблестью, что определил границы Польши железными столбами по реке Сале в центре их страны»{173}. Таким образом, предание о победе варяга Валита-Волита над скандинавами и о воздвижении им в честь своей победы каменного столпа на самом севере обитаемых земель благодаря новгородскому посредничеству в XI–XII вв. вполне могло попасть к западным славян и через них стать известно немецким монахам. Данный способ возникновения интересующего нас названия на Санкт-Эммерамской карте требует гораздо меньшего количества допущений, чем это делает Л.С. Чекин (знакомство немецких крестоносцев с варангами в Византии; отождествление их, несмотря на преобладание к тому времени в этом корпусе англосаксов, со скандинавами; возвращение этих крестоносцев на родину и рассказ о варангах монахам монастыря; соотнесение монахами варангов с Крайним Севером, притом что в Западной Европе, за одним-единственным исключением, скандинавы так не назывались; придумывание монахами связанных с ними колонн и, в довершение всего, запись самого их названия не в византийской или скандинавской, а в славянизированной форме).

К этому ряду топонимов относится и прусский Варген (Wargen, современный пос. Люблино в Калининградской области). Помимо того что само название его опять-таки восходит не к скандинавскому, а к славянскому термину, весьма интересно, что в 1995 г. там был найден ритуальный топорик с изображениями козла, волка и косого креста. Ближайшей аналогией ему является костяная игральная фишка, или жребий, IX в. из Микульчиц (Великая Моравия), с одной стороны которой был изображен предположительно Перун с луком, на другой — поединок козла и дракона{174}. Сам топорик относится к числу прусских древностей, а не является предметом импорта. Следовательно, в данном случае мы имеем дело не только с лингвистическими, но и религиозными контактами балтов и западных славян. Тот факт, что совершенно независимо друг от друга саамы, немцы и пруссы знают название варягов в славянской, а не скандинавской форме произношения этого слова, достаточно красноречиво говорит о том, что и сами варяги говорили по-славянски. Наконец, в самом Мекленбурге, на землях онемеченных славян, поблизости от Деммина до сих пор сохранилось название города Warrenzin{175}, также передающий название варягов.

Против отождествления варягов и викингов говорит и совершенно разное их поведение на востоке и западе Европы, отраженное в соответствующих источниках. С этим фактом вынуждены согласиться даже норманисты: «Для Западной Европы типичен образ викинга-грабителя, для Восточной — воина-наемника на службе русских князей. В образе варяга на Руси отсутствуют основные стереотипные характеристики норманна-врага, сформировавшиеся в условиях ожесточенной борьбы с викингами, но доминируют представления, обусловленные преобладанием договорных отношений со скандинавами»{176}. Казалось бы, все ясно: если при описании одного народа у него «отсутствуют основные стереотипные характеристики» другого народа, речь идет о двух различных народах. Однако Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин изо всех сил стремятся убедить читателя, что это один и тот же народ, только по-разному воспринимаемый в разных частях Европы. Причину этого они видят в «договорных отношениях», хотя в другой своей совместной статье они пытаются поставить призвание варягов в один ряд с договорами, заключенными с викингами в Англии и во Франции. Там, однако, это почему-то не привело к формированию более положительного образа северных пришельцев. В завершение следует отметить, что если «наполовину иностранное» «вэринг» сохранилось лишь в исландских сагах, а отнюдь не разговорной речи скандинавов, то слово варяг было зафиксировано пастором X. Геннигом именно в живой речи потомков полабских славян в 1679–1717 гг. На фоне того, что понятие «вэринг» в Скандинавии обозначало наемников в Византии, а в континентальной Европе и Англии оно становится известным еще до появлении скандинавов в Константинополе, различная судьба рассматриваемых слов в обоих языках вновь указывает на славянское происхождение данного термина. Тем не менее все это не помешало Л.С. Клейну гордо подвести черту под спором представителей обоих точек зрения: «Если, однако, вернуться к основному вопросу этой ступени спора — норманны ли варяги, имелись ли варяги на землях восточных славян (в последнем случае автор “слегка” передернул: подавляющее большинство антинорманистов признавали присутствие летописных варягов в Восточной Европе и мало кто из них полностью отрицал присутствие хоть какого-то числа скандинавов в составе варяжских дружин в X и последующих веках в принципе, подчеркивая при этом, что скандинавский элемент отнюдь не являлся главенствующим в данной среде. — M С), — то взвешивать утверждения сторон в этом вопросе просто даже не имеет смысла. Ясное дело, чаша норманистов камнем полетит вниз: чаша антинорманистов пуста»{177}. Ну что же, каждый читатель данной главы может самостоятельно убедиться как в «пустоте» чаши антинорманистов, так и в беспристрастии и объективности подхода их противников.