Катя сидела, крепко держась обеими руками за край стола.
Дмитрий подумал: сейчас надо вдвоем с Катей! Нет! Как и о чем сейчас говорить? Говорить страшно..
Что делать? Ехать? Искать?
— Я пойду… Я выйду…
Он вышел на улицу. Жена молча следовала за ним.
Толпы народа шли и шли. В давке и в темноте невозможно было разглядеть даже тех, кто находился в трех шагах.
— Может быть, уже позвонили? — сказала жена. — . Может быть, сейчас звонят?
Бегом, боясь опоздать к звонку, они побежали обратно. Звонка не было. Они сели у телефона.
Все события этой невероятной и стремительной ночи отступили перед одним — перед исчезновением мальчика. Кто-то двигался и суетился вокруг. Кондукторский голос возвестил:
— Кушать подано!
Седая старушка с горячими глазами Вальгана жалостливо и нерешительно уговаривала:
— Прибежит. Найдется… Вы перекусите. Наволновались. Устали…
Приторно запахло жареным мясом. Кто-то ел; от запаха и вида еды Дмитрий почувствовал противную сладость тошноты.
Все окружающее было далеким и неразличимым, и только один предмет приобрел необыкновенную величину и весомость — телефонный аппарат. Никогда раньше Дмитрий не видел с такой отчетливостью горбящейся телефонной трубки, темной пирамидальной поверхности с белым венцом циферблата, черного провода, змеящегося по зеленому сукну стола. Он ждал звонка с секунды на секунду, и все же звонок прозвучал неожиданно и резко, как набат.
Дмитрий, кинулся к телефону. Трубка ткнулась в щеку, потом в висок и наконец прильнула к уху.
— Слушаю! Я слушаю!
Осипший мужской голос надрывно прокричал издалека:
— Погрузили в ящики!.
— Что, что, что?
На мгновение мелькнула сумасшедшая мысль о том, что Рыжик — уже неодушевленное тело, что уже можно погрузить его в какой-то ящик. Все уже казалось возможным и вероятным.
— Ящик парникового стекла сейчас погрузили, а олифы нет — сипел голос.
— Что олифа? Какая олифа?
— Василь Сергеич? Нету олифы, говорю. Заменяю… — Ошиблись номером.
Он положил трубку.
— Господи Иисусе! — сказала бабушка и подала Кате стакан с водой.
Дмитрий то и дело смотрел на часы. Время не текло, оно едва сочилось сквозь гущу напряженных мыслей и чувств. Секунды, набитые ожиданием, страхом, надеждами, громоздящимися друг на друга мыслями, становились протяженными и весомыми. Ему казалось, что минула целая ночь, но прошло лишь двадцать минут, когда в незапертую дверь вошел Рыжик. Его привел незнакомый, худой, бритый старик в очках.
Сын, живой, рыжеголовый, сияющий, курносый, с веснушками, с грязными руками, был рядом.
Дмитрий что есть силы схватил его за плечи, придвинул к себе и, глядя в мокрое мелковеснушчатое лицо, твердил:
— Ты… Ты… Ты…
Потом, почувствовав страшную усталость, оттолкнул сына и опустился на тахту. Катя прижала рыжую голову к груди.
— Вот… Привел… Довел, можно сказать, на привязи, — сказал старик с сердитой иронией.
Катя благодарила его, не выпуская из рук вырывавшегося сына.
— Как он попал к вам?! — спросил Дмитрий.
— В окно со взломом… — с той же сердитой иронией продолжал старик. — Мы звонили вам из автомата… У вас что-то случилось с телефоном — все время частые гудки. Жена говорит: «Скорей отведешь, чем дозвонишься. Веди, — говорит. — Такая ночь! И у нас, говорит, были дети». Действительно! И у нас были дети… Повел! На привязи… Все рвался туда.
— А мы пошли с Костькой, — говорил Рыжик, захлебываясь, вертя головой и вырываясь из Катиных рук. — Не с генеральским Костькой, а с тем, что из третьего подъезда… Он говорит: «Я знаю проходной двор!..» Мы ка-ак побежим. А там народу, народу! Ворота заперты, высокие! А рядом окно низкое! Какой-то дяденька ка-ак нажмет! Окно ка-ак дрыбызнет! Дяденька в окно, и мы с Костькой в окно и в коридор. А Анастас Васильевич — вот он — ка-ак нас схватит — и прямо в комнату. А там бабушка! А на кровати кот рыжий! Мы хотим в Колонный зал, а нас держат! А Костька как даст бабушке головой в живот и выскочил. А меня бабушка ухватила за пальто. А кот испугался да ка-ак прыгнет через нее! А бабушка про нас говорит: «Ах вы, чертяки рыжие!» Дмитрий подошел к сыну и сильно стукнул его костяшками кулака по затылку.
— Очнись! Бабушку головой в живот?! В такой день хулиганить?! Думай, что говоришь!
Рыжик мгновенно притих.
— Извините меня за моего паршивца, — сказал Дмитрий старику.
Пока вызывали шофера и машину для старика и угощали его чаем, Рыжик молча сидел на стуле и жевал котлету. Потом он повернулся к отцу и, блестя карими глазами, в которых еще горело возбуждение, сказал с упреком:
— Ну за что ты меня стукнул? Ты меня неправильно стукнул! Ведь это Костька, а не я бабушку в живот. Когда ты меня правильно стукаешь, я ж тебе ничего не говорю!..
— Не бегай без спросу! Не лезь в окна!
— А если ворота заперты? — Дома сиди.
— Неправильно! — убежденно сказал Рыжик. — Я же не хулиганить бегал! Я же к Сталину бегал! Сами всю жизнь говорят: «Сталин, Сталин!..» А как посмотреть? А теперь вдруг можно посмотреть!.. Все бегут поглядеть. И я побежал. А ты меня стукаешь!
Вальган взял в кулак подбородок и, поглаживая его, хохотал беззвучно, одним дыханием.
— Я тебя еще не так стукну! — гневно пообещал Дмитрий. — Театр себе устроил! Завтра я с тобой не так поговорю.
— Истинная скорбь сдержанна. Истинное всегда благородно, — негромко сказал старик Рыжику, отодвинув нетронутый чай. Следует различать любовь к нему и… любовь к сенсации! — Он вскинул голову, выкатив худой кадык, помолчал и заключил: — Сенсационность! — Он кивком показал на Рыжика. — Сенсационности больше, чем горя! Стыдно, юноша!
— Я не юноша, я мальчишка, — опроверг его Рыжик. — А что это «сенсационность»?
— То самое, за чем ты бегал сегодня! — оборвал его Дмитрий. — Завтра я тебе это так растолкую, что вовек не забудешь! А сейчас марш в постель!
Катя увела сына.
Уехал старик. Все улеглись.
Бахиревы разместились в большом кабинете Вальгана.
Катя спала на тахте, прижав к себе Рыжика.
Рыжик то вскрикивал, то бормотал во сне:
— За пальто хватают!.. Пустите, дяденька! Костька! Бросай пальто, ныряй в окошко!
Дмитрий не мог уснуть, — он сидел на краю раскладушки, прислушивался к дыханию измученной волнением жены, к бормотанию сына. За окном сновали машины. Возле окна стояла пальма, и тени от ее листьев скользили, безостановочно переплывая со стены на стену, то разрастались в свете фар, то сжимались и таяли в полумраке и все качались, все меняли свои очертания. И мысли, одолевавшие Дмитрия, были так же изменчивы, то огромные, то малые, и так же неясны, неустойчивы. Все пережитое за ночь вставало в памяти. Широкие ладони умершего, фосфоресцирующее марево над Домом Союзов, Рыжик, появившийся на пороге, словно воскресший из мертвых. Рыжик жив, а чей-то сын с белым лбом… Он не вернется под отчий кров. Что притянуло и что погубило? Копытом коня провело по лбу полосу, как отметину. За что отмечен? За слишком горячую любовь, за безудержную веру, толкающую туда, в самую гущу?
Мысли неслись в растревоженном, бессонном мозгу.
Дмитрий привык к потрясениям войны. Он умел оставаться спокойным в горящих цехах. Даже в самые тяжелые военные дни он неизменно сохранял трезвость в оценке происходящего, точность в расчетах будущего. Эта трезвость оценок и точность расчетов были его главными чертами. Сейчас он как бы терял их на время, а значит терял себя.
Он думал: когда умирает отец, встает перед глазами жизнь семьи. Когда умирает вождь, поднимается в памяти судьба страны. Смерть многое проясняет, но трудно охватить мыслями четверть века народной жизни. И какие четверть века?!
Вальган говорит, что смерть, как в зеркале, отражает жизнь. Что же отразилось в этой смерти? Многое смешалось в эту ночь. Величавое движение людских колонн в скорбной тишине зала и кровавая давка на площади…
Белый юношеский лоб, падающий под копыто, и старик, который хочет примоститься зайчиком на заднем колесе… Продиктованный волей и сознанием путь народа в Колонный зал и движение, подобное стихийному движению железных опилок, притянутых силой магнита…