Можно было не сомневаться, что батальон Трофимова бросили на самую укрепленную высоту. Людская лавина – все восемьсот человек – катилась по полю в пелене речного тумана, в пороховом дыме. Люди орали что-то непотребное, непереводимое, ужасное, но так помогающее идти вперед под проливным огнем в адской мясорубке! Кто-то вываливался из толпы, падал; и чем ближе бойцы подбегали к переднему краю, тем меньше их оставалось. После ужасного артобстрела немцы не могли прийти в себя, иначе сопротивлялись бы жестче. А им еще и светили в глаза… Разрозненно трещали автоматы, свистели мины, работали уцелевшие пулеметные расчеты. Но всё было ясно: на данном участке, под неведомой деревней Гайссенау, немцы не устоят.
А ведь наступал весь фронт!
Людские ручейки просачивались сквозь разрывы в колючей проволоке, распадались. Высота приближалась, огонь усиливался; солдаты передвигались перебежками. Одни бросали гранаты – хоть и не долетят до окопов, но прикроют перед противником. Другие подтаскивали пулеметы, открывали встречный огонь по немцам. Подготовленный офицер, прошедший сквозь горнила сражений, пусть даже и штрафник, никогда не будет бездумно рисковать своей жизнью. Он постарается выжить, чтобы и дальше быть полезной боевой единицей.
На восьмой минуте атаки передовые цепи, самые незащищенные, достигли переднего края и ворвались в окопы.
– Ну, вот мы и дома! – проорал Соломатин, «солдатиком» прыгая в траншею.
Немцы панически бежали. Все происходящее: жестокий артобстрел, адская «раздевающая» иллюминация, страшные «иваны» в телогрейках – подкосило боевой дух истинных арийцев. Они срывались, переставали воспринимать реальность. Кончились дни, когда «война была войной, а шнапс был шнапсом». Сопротивлялись немногие – чисто по инерции, бездумно.
Схватка в траншее была короткой. Били как попало и чем попало. В объятиях Максима визжал и дергался нервный «панцергренадер» – заволнуешься тут, когда старуха-смерть хохочет в глаза. Солдатская масса затопила окопы, бойцы стреляли вслед убегающим.
– Нихт шиззен, нихт шиззен… – заикаясь, бормотал солдат, скорчившийся на дне траншеи.
Он закрывался руками, словно они могли остановить пулю, дрожал от страха, брызгал слюной. Блинов пристрелил его, пробегая мимо, потом вернулся, почесал затылок и побежал дальше. Солдаты разбегались по окопам, достреливали «отстающих».
– Черт, нога поломалась! – взревел кто-то, когда на него обрушилась часть наката.
– Хитрый, да? – тут же среагировал другой солдат, бросаясь на помощь товарищу. – В тыл захотелось?!
– Да не хочу я в тыл, вашу-то мать, – ныл пострадавший. – Я немцев добивать хочу… Анищенко, неси меня в бой! – стонал он под дружный хохот однополчан.
Вскоре выяснилось, что несколько немцев – из тех, кто не успел удрать и не решился погибнуть, – набились в просторный офицерский блиндаж и шлют оттуда экстренные позывные.
– Мужики, тут в блиндаже немцев хренова туча! Чего делать-то с ними? Вроде не стреляют! Может, гранатой их попробовать?
– Рус, не стреляйт! Рус, не стреляйт! – взывал из блиндажа на ржавой ноте «знаток великого и могучего». – Мы сдавайся! Мы не эсэс! Рус, не стреляйт, мы сдавайся!..
– А чего это мы сдавайся? – смеялись бойцы. – Сам сдавайся, фриц долбаный!
– Неподдающийся русский язык, – объяснил под хохот интеллигентный Бугаенко. – Слово «сдавайся» зазубрили еще в сорок первом, а вот слово «сдаемся» пока не получается. Но ничего, научим.
– А ну, немчура, выходи строиться! – проревел комроты Трофимов. – Оружие на землю, руки за голову – и все подобострастно улыбаемся! Так и быть, не будем стрелять!
Блиндаж, конечно, был вместительным, но чтобы в него набилось такое множество перепуганных людей…
Немцы выходили и выходили и выходили – оборванные, окровавленные, моргающие от страха. Бросали оружие у входа, вздымали руки – так высоко, как могли, – что-то лопотали на своем языке. Многие тянули солдатские книжки – чтобы показать, что они не эсэсовцы. Рядовые, фельдфебели с витыми ромбами на погонах, белобрысый гауптман, плешивый обер-лейтенант с трясущейся губой. Кто-то судорожно срывал с мундира нашивку в виде орла – символ Третьего рейха. Растерянные, подавленные, пережившие тяжелый психологический шок, это были уже не враги, не солдаты – жалкая толпа, сдающаяся на милость победителя.
– Вот он, леденящий душу капут, – растягивал рот в скабрезной ухмылке лейтенант Смуглянский, командир взвода Максима. – Страшно сукам… А нам как было страшно в сорок первом?