И снова советские танковые колонны были вынуждены тормозить – все дороги перед ними были переполнены беженцами.
К 20-му числу пала третья линия обороны. Открылся путь на Берлин для 1-го Белорусского фронта. Батальон майора Трофимова, отдохнувший три часа перед рассветом (не бог весть что, но солдатам понравилось), наступал на левом фланге 27-й гвардейской дивизии. Личный состав сократился до полутысячи человек, но это была еще сила. В двух деревнях, встреченных на пути, никого не было. Люди в спешке покидали дома. На улицах валялись какие-то тряпки, выброшенные узлы, зонты, чемоданы… У обочины поперек дороги стоял заглохший «Фольксваген». Желающих сопротивляться не нашлось. На зачистку каждой деревни отводилось десять минут – ни в коем случае нельзя было снижать темп продвижения. Солдаты врывались в дома, давая «предупредительные» очереди, обшаривали комнаты – недоумевая по ходу, почему так хорошо живут немцы при самом бесчеловечном режиме, и почему так плохо – простые граждане самого справедливого на земле государства.
Максим тоже был озадачен. Пока советские войска не вторглись в Германию, он по наивности считал, что вся эта страна – одна большая казарма, где не может быть красивых зданий для простых людей, чистоты и опрятности на улицах, красивых парков, роскошной архитектуры…
В одном из домов он внимательно осмотрел просторную гостиную, отделанную лакированным дубом, с коврами, пышными шторами на окнах. Максим чувствовал неодолимое желание что-нибудь взять – бронзовый подсвечник из серванта, пару резных латунных бокалов на высоких ножках, красивые настенные часы, стащить со стола накрахмаленную скатерть с рюшечками и монограммами. Но сказал себе: «Ты офицер, а не грабитель!»
Внезапно за дверью зашуршали, что-то звякнуло, покатилось. Максим метнулся, распахнул дверь – и угодил в просторную кухню. Вскинул автомат – и устыдился, увидев жующего Борьку, поперхнувшегося от испуга.
– Прости, – ухмыльнулся Максим. – Ты какой-то карикатурный.
– Ну и что мне теперь, подавиться? – возмутился Соломатин, вновь схватил жестяную банку без опознавательных знаков, вскрытую штык-ножом, забрался в нее ложкой и, преодолевая сопротивление продукта, принялся извлекать на свет. Попробовал клейкую массу, чем-то похожую на законсервированные гусиные испражнения, страдальчески поморщился.
– Щучье варенье? – засмеялся Максим.
– Вроде того… – Борька приложил ладонь ко рту, собравшись вывалить на нее неудавшуюся еду, но передумал, принялся осторожно жевать. – Похоже, фасоль… М-да уж, с провиантом у немцев печально, всякую гадость едят… А чего ты так смотришь? Я свой паек, между прочим, уже полдня как слопал и крест на нем поставил. Не воевать же голодным.
– Ладно, пошли, – махнул Коренич. – Бери с собой, потом доешь.
– Когда? – не понял Борька. – В бою, что ли? Ты знаешь, есть в бою – не очень здорово по правилам хорошего тона, и диетологи не очень рекомендуют…
– А меня на ужин пригласите? – всунулся в окно Кибальчик, испуганно уставился на два автоматных ствола, стушевался. – Мне выйти из класса и зайти как надо?
– Ладно, будь как дома, – вздохнул Максим. – Только быстро, мужики – ищем что-нибудь съедобное и пулей сваливаем. Вот только сдается мне, что, кроме этой убитой горем фасоли, мы здесь ничего не найдем. Немцы – куркули, все с собой забрали, сейчас жируют где-то на дороге.
За стеной послышался испуганный вскрик, удар чем-то твердым обо что-то мягкое, упала мебель, потом еще что-то… Дослушивать солдаты не стали – вломились в соседнюю комнату, где стоял растерянный Блинов с автоматом наперевес и неудержимо икал.
– Привидение увидел? – не понял Максим.
– В комоде, – икнув, вымолвил солдат.
Штрафники сгрудились над массивным деревянным комодом, одна дверка которого была распахнута, а другая оторвана и валялась рядом. Как эти двое там поместились? Перепуганная пожилая немка в невзрачном шерстяном платье, с седыми волосами, скрепленными шпилькой на затылке, скорчилась в три погибели, обнимая девочку-подростка. Девочка, похоже, была инвалидом – лицо опухшее, глаза выпучены, пухлые губы беззвучно шевелятся. Смотрела она не на солдат, а мимо – совершенно пустыми глазами, без страха и любопытства. Зато старуха была напугана до полусмерти, она глядела на солдат с таким ужасом, словно ей явились демоны в человеческом обличье. Картинка действительно была так себе: небритые дикие мужики в засаленных телогрейках, таким самое место на лесоповале. С Борькиных губ свисала липкая фасоль, о существовании которой он забыл.