Российская элита не воспринимала крестьянина как существо, подобное себе, – не воспринимала на уровне подсознания, и следы этого отношения можно легко найти во множестве мемуаров, рассказов, художественных произведений. Лев Толстой в не слишком известной своей статье «О голоде» писал так:
«В последние 30 лет сделалось модой между наиболее заметными людьми русского общества исповедовать любовь к народу, к меньшому брату, как это принято называть. Люди эти уверяют себя и других, что они очень озабочены народом и любят его. Но все это неправда. Между людьми нашего общества и народом нет никакой любви и не может быть.
Между людьми нашего общества – чистыми господами в крахмаленных рубашках, чиновниками, помещиками, коммерсантами, офицерами, учеными, художниками и мужиками нет никакой другой связи, кроме той, что мужики, работники, hands, как это выражают англичане, нужны нам, чтобы работать на нас.
Зачем скрывать то, что мы все знаем, что между нами, господами, и мужиками лежит пропасть? Есть господа и мужики, черный народ. Одни уважаемы, другие презираемы, и между теми и другими нет соединения. Господа никогда не женятся на мужúчках, не выдают за мужиков своих дочерей, господа не общаются как знакомые с мужиками, не едят вместе, не сидят даже рядом; господа говорят рабочим „ты“, рабочие говорят господам „вы“. Одних пускают в чистые места и вперед в соборы, других не пускают и толкают в шею; одних секут, других не секут.
Это две различные касты. Хотя переход из одной в другую и возможен, но до тех пор, пока переход не совершился, разделение существует самое резкое, и между господином и мужиком такая же пропасть, как между кшатрием и парием».
Известный русский философ Николай Бердяев дал этому явлению и научное обоснование. В труде «Философия неравенства» он писал:
«„Просветительное“ и „революционное“ сознание… затемнило для научного познания значение расы. Но объективная незаинтересованная наука должна признать, что в мире существует дворянство не только как социальный класс с определенными интересами, но как качественный душевный и физический тип, как тысячелетняя культура души и тела. Существование „белой кости“ есть не только сословный предрассудок, это есть неопровержимый и неистребимый антропологический факт»[11].
В общем-то – да, сие есть факт: баре физически и душевно отличаются от мужиков. Вот только с чего они решили, что они лучше?
Ну это-то просто: у кого сила, тот и «оберменш».
Очень емко, хотя и образно, это состояние души проиллюстрировал А.Н. Энгельгардт, говоря о послереформенных временах и сетуя на оскудение псовой охоты: «Притом же крестьяне теперь так зазнались, что не позволяют борзятникам топтать поля». За потраву своих посевов помещик при «крепости» порол на конюшне, а после 1861 года исправно взимал плату. Крестьянские поля он между тем не просто топчет по праву сильного, но и сопротивление хозяев этих полей определяет словом «зазнались»[12].
Ну, и как должны были воспринимать такое положение вещей русские крестьяне? При том, что они учили детей читать по Священному Писанию, долгими зимними вечерами работали под чтение грамотного отрока и очень хорошо знали, что говорил по этому поводу Христос?
…Псовая охота – штука красивая, хотя, впрочем, совершенно бесполезная. Хуже, что во многом бесполезен оказался и сам помещик. Возложенных на них надежд сословие прежних землевладельцев не оправдало. Хозяйствовать на земле без рабов, даже получив выкуп, они и не хотели и не могли. Уже в 1887 году, спустя четверть века после реформы, в руках крестьян 50 губерний Европейской России находилось 77,8 млн десятин, или 54,5 % всей пахотной земли. В хлебопроизводящих черноземных губерниях процент еще выше – в половине из них доля крестьянской земли уже тогда доходила до 75 %. К началу 1914 года крестьяне купили у помещиков еще 27 млн десятин и еще столько же брали в аренду. Как видим, не так уж много было земли, которая к лету 1917 года не находилась в их руках.
Конфискация помещичьих усадеб означала для крестьянина не спасение, а компенсацию морального ущерба, понесенного во время реформы, да прибавку к рациону. Однако эта прибавка позволяла отогнать призрак голода – кому-то за пределы видимости, кому-то за ограду двора, но и это уже было много.
Дело в том, что реформа 1961 года запустила еще один механизм. В условиях жестокой нехватки земли и общинных порядков для того, чтобы увеличить наделы, крестьяне стали «плодиться и размножаться».
12
Налицо явная связь с рассказом Владимира Величко, приведенным во введении. Отступающие белые убивали население точно так же, как крестьянин при подходе воинства Наполеона поджигал свою избу. «Если не мне – так не доставайся же ты никому!»