В эти дни ожидания особо остро ощущалось, что за солдатами весь Иерусалим, готовый оказать им любую поддержку. Техники мобилизовали буры и бульдозеры, чтобы помочь в сооружении окопов. Хозяйки чуть ли не силой врывались в расположение частей, забирали для стирки солдатское белье и возвращали чистое, выглаженное, да еще добавив к нему домашние пироги и печенье.
«Мы чувствовали, — говорит полковник Амитай, — что за нами все население Иерусалима. Мы видели, что за нами город и народ, который своих солдат носит на руках».
В понедельник утром полковник Амитай приготовился к напряженному рабочему дню. Городская черта границы, запутанная, извилистая, была укреплена пока неудовлетворительно. Заброшенные оборонительные сооружения на окраине города — позиции, траншеи, доты — все это требовало основательного ремонта. И все это были дела первостепенной важности — поскольку в это утро Амитай, как и все граждане Иерусалима, полагал, что если на юге вспыхнет война, то здесь, на иорданском участке, ему придется проводить тактику исключительно оборонительного характера. Он соблюдал строжайшие указания не поддаваться на иорданские провокации огнем, на попытки время от времени «подогреть» границу с помощью стрельбы1, и помнил сказанное Наркису Даяном: «Не утруждай генштаб просьбами о подкреплении. Стисни зубы и ничего не проси».
Он еще не знал, что всего через несколько минут, когда вой сирены, возвещая тревогу, пронзит все дома и улицы Иерусалима, эти слова Даяна приобретут самый реальный смысл.
А в оставленном арабами селе в минуты, предшествовавшие тревоге, царили тишина и покой.
Сильный свет утреннего летнего солнца не мешал никому из разведчиков, свернувшихся в своих спальных мешках в глубоком сне-вознаграждении за долгие часы бодрствования и усилий. Двадцать часов, предшествовавших этому утру, они провели, как уже говорилось, в учениях, отрабатывая атаку на Кастель. («Представить себе не можешь, какие мы там разыгрывали войны»). Только в четыре утра легли. Каждый растянулся в своем углу в полном изнеможении от усталости и бессоницы. Командир — Иоси — решил, что такие труды заслуживают ответного жеста, и обещал: «Сегодня будете спать, пока не проснетесь — в понедельна нет утренней поверки».
Пока разведчики спят и не слышат нас; пока еще не загудели сирены войны и не бросили их в самый водоворот битвы, воздадим им должное.
Иерусалимская разведка, взращенная и выпестованная майором Иоси, наверняка отличается от всех разведотрядов, существовавших когда-либо в какой- либо армии (при этом мы вовсе не имеем в виду дико- винность их пестрых и кокетливых головных уборов, превратившихся в дни готовности в своеобразный «фирменный знак» на всех улицах Иерусалима. Не в этом дело). Командир разведчиков — по специальности геолог, работающий над диссертацией. Его заместитель Иорам, в свою очередь, пишет диссертацию по биохимии. Взводные имеют университетские дипломы: кто по литературе, кто по архитектуре, а кто по Священному Писанию и философии. Дело дошло до того, что по Иерусалиму пошла гулять дежурная шутка: мол, ежели ты без высшего образования, то в разведку и не пытайся — никаких шансов.
Иоси старался создать среди разведчиков так называемую семейную атмосферу. Тем более, что все они не только товарищи по оружию, но и по школьной парте и университетской скамье (а некоторые вместе со своим командиром работают в Институте геологии). Большинство родились в Иерусалиме; остальные навсегда влюбились в город во время учебы в университете.
Говорит разведчик Ури Кац: «Я не иерусалимец, но в тот день, когда я сюда попал, я понял, что только по ошибке родился в другом месте. Какая-то совершенно безграничная красота присуща этому городу. В него влюбляешься просто физически. Помните, у поэта У.Ц. Гринберга: «Я знаю не две правды — лишь одну: возможны ли одно солнце и два Иерусалима?» Может быть, я неточно цитирую, но мысль верна. Словами не выразишь чувство, которое испытываешь к Иерусалиму, как вообще не объяснишь любовь. Ты любишь в этом городе каждый дом, болеешь за каждый разру-шающийся уголок. Несколько дней назад мы с моим взводным Мони отправились погулять по улицам. Была потрясающая лунная ночь. Мы смотрели на уцелевшие, спасенные камни: какая красота, какая игра светотени, что за краски! У нас не было слов, чтобы выразить чувство, овладевшее нами при виде всего этого божественного великолепия, и прохожие оглядывались на нас, как на лунатиков».