— Наступать тремя колоннами… Бастионы… хорошо фланкируются…
Ланжерон удивленно поднял брови и остановился. Какая, однако, неосторожность! Он в десяти шагах от палатки главнокомандующего, который проводит "секретное" совещание, и может расслышать каждое слово, четко выговариваемое подполковником Толлем, — всем известно, что Прозоровский глух как тетерев. Даже если допустить, что толпа адъютантов и ординарцев, ожидающих приказаний, никому не сообщит о готовящемся штурме (а ведь готовится именно штурм!), в лагере шастает множество подозрительных личностей, какие-то греки… Или вон тот немец — что это его понесло перекрывать крышу своей хибары именно сейчас? Граф подозвал унтера, велел снять немца с крыши и подержать под караулом, пока у фельдмаршала идет военный совет.
Вечером он узнал, что в штурме не участвует: для атаки назначили восемнадцать батальонов из тридцати, Кутузов избрал начальниками колонн генерал-майоров Репнинского, Хитрово и Вяземского. Ланжерон пожал плечами: не самый лучший выбор. Репнинский малоопытен, Хитрово боится огня, князь Вяземский, в прошлом ординарец Суворова, храбр и хорошо знает военное дело, но еще молод и довольно легкомыслен… Нет, всё же какая глупость этот штурм! Что такое девять тысяч человек против пятнадцати тысяч, сидящих за хорошими укреплениями? Странно, что генерал от инфантерии Кутузов не смог отговорить от него князя Прозоровского. Либо это изощренное коварство, либо усталость, когда хочется махнуть на всё рукой. Кутузову уже за шестьдесят, он страдает одышкой и головными болями, к тому же не в чести у императора — зачем ему лезть на рожон. Ланжерон уже ученый, он сам претерпел по службе совсем недавно — в Аустерлицкую кампанию. "Вам везде чудятся враги!" — с досадой сказал ему Буксгевден, когда граф пытался обратить его внимание на обстоятельства, не предусмотренные инструкциями Генерального штаба. Противоречить начальству считается худшим преступлением, чем погубить без толку сотни живых людей! Кстати, в том письме светлейшего о "старой пушке" была еще одна фраза: "Только берегитесь, чтобы она не запятнала кровью в потомстве имя Вашего Величества"…
…Сигнальную ракету выпустили в полночь — как позже оказалось, ошибкою. Шум боя послышался задолго до рассвета; стрельба то нарастала, то стихала, то возобновлялась с новой силой; время от времени докатывалось "ура!", более похожее на вой, чем на победный клич; грохнул взрыв, заставивший вздрогнуть даже главнокомандующего… Прозоровскому поставили кресло на кургане, на расстоянии пушечного выстрела от проклятого рва. Солнце поднялось уже высоко, князь то и дело посылал адъютантов узнать, что делается в колоннах. "Победа?" — с надеждой спрашивал он всякий раз, когда посланный возвращался. Они смущенно прятали глаза. Наконец, подъехал сам Кутузов, наблюдавший бой с более близких позиций: штурм отбит, генерал Репнинский ранен в голову, Хитрово в руку, двести офицеров убиты, гренадерский батальон Вятского полка лёг костьми целиком, нужен приказ об отступлении.
Узкое лицо фельдмаршала вытянулось еще больше, он закрыл его руками с разбухшими суставами уродливо искривленных пальцев и коричневыми старческими пятнами на дряблой коже, а когда отнял, по бледным щекам струились слезы.
— Видимо, вы, князь, не привыкли к подобным несчастьям, — здоровый глаз Кутузова был совершенно сух. — Будь вы свидетелем бедствий под Аустерлицем, как я, вы бы не приняли сей неудачи так близко к сердцу.
Ланжерона покоробило от этих слов и тона, каким они были произнесены.
Уцелевшие солдаты взбирались по контр-эскарпу, помогая раненым, которые могли идти; вслед им летели пули. Ланжерон выругался про себя: солдатам забыли сказать, чтобы они сняли ранцы и оставили в лагере эту ненужную обузу. В уставе написано, что солдаты должны нести ранцы на себе; пусть здравый смысл говорит, что при штурме следует избавиться от всего лишнего, покинув не только ранцы, но и шинель, и тесак, и патронную перевязь, чтобы бежать в атаку налегке, — ни один начальник не посмеет нарушить устав! Более того: темной ночью солдаты шли в ров, в эту волчью яму, с развернутыми знаменами! Какой абсурд! Русскую армию погубит солдафонство!
Размер бедствия всё увеличивался с каждым новым рассказом. В ночной темноте колонна князя Вяземского была неверно направлена и почти вся провалилась в погреба сгоревших домов, даже не дойдя до рва. Выбраться оттуда оказалось непросто. Гвардейский офицер граф Самойлов, командовавшей сотней охотников (совсем молодой человек лет восемнадцати), приказал ставить лестницы и вытаскивать упавших; лестницы оказались слишком коротки и малочисленны; Самойлова опасно ранило — наверное, не выживет. (Sacrebleu! Разве можно доверять лестницы солдатам из других полков?!) Две остальные колонны, оказавшись во рву, принялись бестолково стрелять вверх — в турок, которые сбрасывали на них с бастионов бревна; даром извели патроны, да еще и ранили друг друга, неистово крича при этом "ура!" О, этот крик, столь радующий начальство! Солдаты от него теряют голову (порой в буквальном смысле), не слыша унтер-офицеров и мешая тем расслышать приказы командиров! А те еще любят командовать: "В штыки!" В штыки, когда турки — на вершине бастионов! Вместо того чтобы приберечь патронов десять, подобраться поближе для прицельной стрельбы — бежать в беспорядке вперед, остановиться, запыхавшись, и тут же упасть от турецкой пули!