— Что вам уг… Ах! Тадеуш! — Она вскочила и бросилась ему на шею (оказывается, он выше ее ростом). С трудом проговорила сквозь рыдания: — Ты так… похож…
"На отца", — понял Фаддей. Послышался топот маленьких ножек, в комнату вбежал мальчик лет четырех и, смутившись чужого, хотел было уйти, но бабушка удержала его, чтобы он познакомился с дядей. Это был Демьян, второй сын Антонины, которая готовилась произвести на свет третьего ребенка в Петербурге. Фаддей взял его на руки, поцеловал, сказал, что привез бы ему подарок, если бы ожидал найти его в Маковищах, но в следующий раз непременно привезет.
Он не был здесь двенадцать лет! Дом казался теперь меньше, потолки — ниже. Обойдя все комнаты, Фаддей вышел во двор. Конюшня, каретный сарай, сад… Старые слуги сбежались посмотреть на паныча; нянька обнимала его со слезами и целовала руки, верные стрельцы отца Семен и Кондрат, теперь уже старики, повалились ему в ноги и обнимали колени. Фаддей был растроган, в горле застрял ком, не давая говорить.
— Как батюшка-то ваш убивался, когда ему сказали, что вы в Петербурге остались! — плача, говорил ему Семен. — Вот она, говорит, — та пуля, что убьет меня!
Не выдержав, Фаддей зарыдал вместе с ним.
В кабинете отца царил безупречный порядок, всё оставалось на своих местах: пистолеты, ружья, сабли на стенах, письменный прибор на столе, книги в шкафу. Ян Кохановский, "Мышеида" и "Монахомахия" Красицкого, Вольтер, Монтескье… А вот этой книги Фаддей раньше не видел — три небольших томика в зеленом сафьяновом переплете. Он достал первый и раскрыл:
"Джузеппе Горани, французский гражданин. Тайные и критические записки о дворах, правительствах и нравах главных государств Италии.
Тиранов жертвами мы долго были, Пока их преступлений не раскрыли. С их черных дел срываю я покров…" Фаддей решил забрать ее с собой.
— Ты здесь, Тадеушек? — Мать вошла своей легкой, неслышной походкой и притворила двери. — Взгляни, что я нашла.
Она выдвинула верхний ящик письменного стола и достала потертое на сгибах письмо, написанное порыжелыми чернилами писарским почерком со множеством завитушек, однако в конце стояла подпись Кароля Радзивилла — "пане коханку", бывшего властелина почти всей Литвы. Фаддей с сомнением уставился на крупные неровные буквы, но мать пояснила ему, что к тому времени князь уже ослеп, — письмо было отправлено в 1789 году, за год до его смерти.
— Смотри, что он пишет: "Весьма благодарен за исполнение комиссии, а деньги 300 червонцев возьми в моей кассе, когда будешь проезжать через Вильну". Отец тогда в Вильну не заехал и денег не получил, князю докучать не стал, чтобы не беспокоить его в болезни, а после смерти его обратился в опеку, но оттуда прислали вот этот ответ.
Ты же знаешь отца: он разгневался и больше не заговаривал об этом деле.
Булгарин просмотрел ответ: он был написан крайне двусмысленно, позволяя усомниться в честности просителя и побуждая его к искательству, — понятно, почему вспыльчивый отец рассердился. Но всё же триста червонцев… Это не меньше девятисот рублей ассигнациями, а может быть, и вся тысяча — как бы пригодились ему в столице эти деньги! Единственный наследник огромного богатства Радзивиллов князь Доминик недавно вышел из опеки, до Несвижа недалеко — так, может быть, заехать туда? Представиться князю, показать ему письмо дяди — чем чёрт не шутит, вдруг удастся взыскать с него этот долг? Мать живо одобрила этот план: видно, сама думала так же. Вот только поездка в Несвиж сократит пребывание Булгарина под материнским кровом, ведь у него на всё про всё — одна неделя…
— Да, как ты думаешь, — спросила за ужином пани Анеля словно невзначай, — может, мне всё же не следовало давать поверенному карт-бланш?
Вспомнив слова Иоселя, Фаддей ответил, что мало смыслит в делах, и перевел разговор на другую тему.
Утром он проснулся с первыми лучами солнца и встал у распахнутого окна в сад. Чистый воздух умыл его лицо прохладной свежестью; птицы свистали, обсуждая свои дела; прогудел ранний шмель; яркий луч блеснул в капельках росы на паутине, сотканной между ветками яблони… Фаддей вдруг остро почувствовал, что это и есть его дом, его родина, его отчизна. Ему захотелось напитать себя этим воздухом, этим солнцем, вобрать в себя как можно больше впечатлений, запомнив всё до последней щелки в стене, узора на половшее, скрипа половиц, бликов на серебряном кофейнике. Весь свой последний день перед отъездом он методично обходил комнату за комнатой, лаская ладонью изразцы голландской печи и резные столбики шкафов, побывал в кухне и на конюшне, облазил все уголки сада… Чем больше он вспоминал, узнавал, запоминал, тем тяжелее была ему мысль о скором отъезде. Как знать, когда он вернется сюда? Матушка дала ему золотой венгерский дукат 1765 года, на одной стороне которого была изображена в профиль императрица Мария-Терезия в парадном платье, короне, со скипетром и державой, а на другой — ее небесная покровительница, Пресвятая Дева, с младенцем Иисусом. Вместо образка. Фаддей спрятал монету в потайной кармашек своего кошелька и обнял матушку. Когда-нибудь он вернется сюда прославленным генералом в отставке; возможно, что и с молодой женой — род Булгариных герба Булат не угаснет. Он взял себе отцовский перстень с печаткой (меч с нанизанными на него двумя полумесяцами), серебряные английские часы работы Нортона, пару пистолетов и саблю. Прощание вышло слезным, только Майер был рад, что они уезжают из этого глухого места, где никто не понимает по-немецки.