Свеаборг еще держался, хотя парламентера с предложением начать переговоры о сдаче приняли благосклонно. Давыдову наскучила осада, он поехал к Багратиону в Або и в тот же вечер танцевал на балу с довольно хорошенькими, но неуклюжими чухоночками. Стоило ли покидать Москву с ее шумным весельем и менять роскошный зал Дворянского собрания на эту комнату, где нет даже порядочного паркета? Нет, он вырвался из объятий своей музы ради славы, пожертвовал радостями сердца ради шума ружейных выстрелов и запаха жженого пороха, так зачем же ему сидеть в Або? Давыдов отпросился у Багратиона к Раевскому, который шел из Вазы дальше на север — в Гамле-Карлебю, на соединение с Тучковым 1-м. Через день штаб-ротмистр уже лежал, завернувшись в волчью шубу, в длинных финских санях, которые несли его по заснеженным холмам и замерзшим озерам сквозь леса, мимо могучих сосен и накрытых белыми шапками валунов.
В Гамле-Карлебю Давыдов догнал авангард Раевского, которым командовал подполковник Яков Кульнев. Впервые увидев человека, о чудачествах и подвигах которого во время прошлой войны он был наслышан от гродненских гусар, Денис не удержался от мысли, что вдвоем они представляют собой довольно комическое зрелище: высокий сутуловатый Кульнев с большим красным носом, торчащим меж огромных бакенбард поверх длинных усов (в нарушение устава), и низкорослый Давыдов вдвое его моложе, с задранным кверху носом-пуговкой и румяными щеками. И тем не менее он тотчас сделался тенью Кульнева, не отставая от него ни на шаг, когда отряд из трех батальонов пехоты, шести полевых орудий, двух эскадронов гусар и двухсот казаков за два часа до рассвета выступил из Калайоки в Иппяри, навстречу неприятелю.
Пехота шла по большой дороге через лес, конница — по льду залива вдоль берега. Выглядывая из небесной тверди, растущая луна струила призрачный свет на темные ели и марево заиндевелых кустов; тишина была наполнена ожиданием. "Чем ближе, тем видней", — говорилось в лаконичном приказе Кульнева, оглашенном накануне выступления. Пока впереди виднелись только еловые лапы, поникшие под тяжким бременем снега, да неподвижные тени на синеватом льду. Когда луна скатилась за щетинистые скалы и кромка неба начала светлеть, в лесу послышались выстрелы, а на лед выкатились верховые фигурки.
Лошади оскальзывались, строй шведских драгун рассыпался. Фланкеры успели сделать лишь несколько выстрелов, когда казаки, гикая, ринулись вперед с пиками наперевес. Оставив пехоту, Кульнев с Давыдовым поскакали на берег и наслаждались зрелищем атаки.
По льду метались лошади, оставшиеся без седоков, их ловили казаки; там и тут на снежной белизне чернели холмики убитых с торчащими из них древками пик. Над ледовой пустыней носилось эхо от криков, звона сабель, конского ржания. "Koulneff! Koulneff! Sauvez-nous la vie!"[27] — послышалось вдруг.
Кульнев тотчас пришпорил коня и полетел во весь опор, Давыдов не отставал. Группа всадников отчаянно отбивалась от наседавших казаков; подполковник громовым голосом велел им остановиться, соскочил с коня и отвел рукой пики. Из раны в горле шведского офицера хлестала кровь — это был генерал Лёвенгельм, недавно присланный в армию из Стокгольма. Его поддерживал молодой адъютант, приезжавший накануне к русским парламентером. Кульнев помог генералу сойти с коня, кровь шведа теперь стекала по его усам и бакенбардам. Немедленно послали за цирюльником, который перевязал рану.
Пленных отправили под конвоем к Раевскому, отряд же двинулся дальше — к Пихайокам.
Славная победа! Ее отметили дружеской пирушкой. Когда все уже говорили разом, не слушая друг друга, Давыдов вдруг вскочил на лавку и вскинул вверх руку с полным стаканом.