"Звездочка" вновь сидела на своем топчане, опустив голову и глядя в пол. Булгарин позвал солдата-переводчика. Девушка отвечала ему неохотно. Да, она вернулась в свое селение, но дома никто не хотел с ней разговаривать — ни подруги, ни родичи. В воскресенье ее не пустили в церковь. Мать отвела ее к пастору; тот сказал, чтобы она возвращалась в тюрьму и ждала законного суда: не русским решать, виновата она или безвинна; коли греха на ней нет, Бог ее не оставит.
Казаки, примчавшиеся в город, не могли сказать ничего толком, повторяя, что сюда идет "видимая-невидимая сила". С юга доносилась стрельба, хотя уж оттуда, со стороны заросших кустарником скал, нападения никак не ожидали. Надвинув поглубже шляпу с генеральским султаном, Рахманов вышел из Куопио со всем своим отрядом, оставив только караулы и пикеты на берегу; его адъютант отправился выяснять, что же это за "видимо-невидимая сила", захватив с собой взвод корнета Булгарина.
Камни остыли за ночь, еще не успели нагреться и тянули в себя тепло из распластавшихся на них тел. Сквозь прорехи в пелене тумана, окутавшего берег, виднелись лодки, лодки, лодки, угадывались колонны, шедшие вдоль песчаного обрыва в сторону большой дороги и тотчас пропадавшие за выступом скалы. Сколько их? Две тысячи? Три? Адъютант показал рукой, что им нужно перейти в другое место и посмотреть оттуда. За холмом оказался глубокий овраг; офицеры начали осторожно спускаться, прячась за кустами…
— Сейс![37]
Мягкая песчаная почва осыпалась под ногами, колючий малинник цеплялся за одежду, неловко отпущенная ветка хлестнула по лицу. Грянул выстрел, пуля просвистела у самой щеки. "Не моя", — успел подумать Булгарин, вставляя ногу в стремя. Он выстрелил наудачу из пистолета и пришпорил коня. Стрелки в серых куртках и черных круглых шляпах уже выбирались из оврага, из кустов впереди выскочили несколько фигур, бросились наперерез; кто-то из улан выстрелил из карабина, Фаддей достал саблю и замахнулся на финна, возившегося с пороховой полкой допотопного ружья, тот увернулся; выстрел, другой…
Рахманов занял оборону на перешейке, отделяющем Куопио от большой земли, где еще оставались засеки, устроенные Сандельсом. Заряды было приказано беречь, но и шведы, похоже, не были ими богаты — началась резня. Первую атаку отбили с большим трудом; те, кто еще мог держаться на ногах, — изодранные, в крови, — выискивали живых среди лежавших. Когда финны вернулись, русские успели подкатить артиллерию и жахнули картечью. Несколько десятков человек упали как подкошенные, финны бросились бежать врассыпную. Два орудия перетащили на руках на высокий берег и стреляли оттуда ядрами по лодкам, отмечая каждое попадание громогласным "ура!".
Каждую ночь в Куопио били тревогу; солдаты спали по очереди, проводя порой круглые сутки под ружьем, уланы и казаки часами не слезали с седел, отправляясь в разъезды, и всё равно финским крестьянам, подплывавшим на лодках, удавалось снимать часовых даже в самом городе.
Госпиталь был переполнен, припасы на исходе: летучие отряды Сандельса перехватили у Варкауса обоз с мукой, отправленный из Петербурга. Солдаты, доевшие последние сухари, бродили по лесам, собирая грибы — белые, подберезовики, маслята, лисички, — которыми финны почему-то брезговали; лошади совсем отвыкли от овса, питаясь в лучшем случае травой. Фуражирам приходилось забираться всё дальше в чащу, отыскивая жилища крестьян, чтобы реквизировать скот; из каждой такой экспедиции половину привозили ранеными или убитыми. Измотанные бессонницей, до смерти уставшие люди двигались, как манекены, машинально исполняя привычную работу. Светлые ночи, сливавшиеся с днем, еще усиливали ощущение морока.
Барабаны пробили вечернюю зорю, трубач выдул последний звук — и вдруг по всему лагерю прокатилось "ура!". Барклай-де-Толли решил вернуться в Куопио: отчаянное донесение от Рахманова перетянуло на весах его совести педантичный приказ Буксгевдена. Солдаты разводили костры, располагаясь на биваках; улицы вдруг оказались запружены конными повозками, поднялась суматоха: одним нужны были магазины, другим — помещения для больных, офицеры подыскивали себе квартиры и расспрашивали о знакомых. В "даровом трактире" царило оживление: Булгарин купил у казаков барана за два червонца, запах жареного мяса щекотал ноздри, заставляя сглатывать слюну; уланы носили охапки соломы в дальнюю комнату, где после ужина лягут спать гости. Ба-бах! Оконные стекла задрожали, трубы пели тревогу, барабанная дробь сливалась с ружейными выстрелами. Все гости побежали к своим полкам; Булгарин велел денщику седлать ему лошадь. Когда он прискакал к собору, эскадрон уже строился, а пехота встала сомкнутой колонной за двумя пушками. Появился сам Барклай; удерживая левой рукой поводья переступавшего ногами коня (правая, искалеченная под Прейсиш-Эйлау, была на перевязи), генерал принимал донесения и отдавал распоряжения.