Расспросив товарищей, Булгарин узнал, что Сандельс атаковал Куопио с трех сторон, устроив две плавучие батареи на понтонах. Эскадрон князя Манвелова рысью отправился к желтой мызе, захватив по одному егерю на каждую лошадь; остальных улан вместе с мушкетерами и лейб-егерями вывели за город и оставили в резерве.
Из леса, гремевшего выстрелами, выбегали русские стрелки, отступая к городу через пустошь, усеянную валунами и поросшую кустарником. Вот показалась финская цепь, за ней несколько шведских солдат с фальконетами: приметив плоский камень, они клали на него свою пушечку и стреляли картечью. Следом шла шведская колонна — ее встретили ядрами. "Ура!" — закричали шведы и бросились вперед.
Полковник Потемкин — с запавшими, но выбритыми щеками, щеголеватый и даже надушенный — вёл лейб-егерей шагом, как на ученье; на флангах строился Ревельский мушкетерский; пушки отвезли назад под защиту улан. Булгарин завороженно смотрел на шеренги лейб-егерей, смыкавших редевшие ряды; до шведов саженей сто… пятьдесят… тридцать… Остановились… Залп! Бегом в атаку! "Урааа!"
Шведы снова скрылись в лесу; от Барклая прискакал ординарец с приказом идти на берег. Уланам с пиками вновь выпало стоять под пулями, издали наблюдая подвиг товарищей: на лошадях не расскачешься. С плавучих батарей летели ядра, затем картечь, но русская пехота шла грудью на свинец шеренга за шеренгой. Шведы то напирали плотными рядами (Булгарин, стоявший впереди своего взвода, мог разглядеть лица их офицеров), то отступали врассыпную, отстреливаясь. В пушечном грохоте, какофонии криков и воплей минула ночь, а когда желтое солнце окрасило в розовый цвет пухлую перину тумана, накрывшую озеро с россыпью мелких островков, шведов на берегу не оставалось — только плеск весел нарушал внезапную тишину.
Барклай — высокий, прямой, бледный — ехал шагом вдоль линии, приветствуемый солдатами. "Благодарю за службу!" — говорил он вместо обычного: "Молодцы, ребята!"; "Рады стараться!" — кричали в ответ. Булгарин всматривался в продолговатое, осунувшееся, но важноспокойное лицо генерала с двумя глубокими морщинами меж бровей, и в голове его складывались строчки.
Вечером, когда офицеры, собравшись в "даровом трактире", помянули погибших и выпили за здоровье командира, Фаддей продекламировал:
Автора хвалили; корнет втайне надеялся, что адъютант Барклая, бывший на ужине, как-нибудь расскажет начальнику о его стихах.
Через день командующий давал обед для всех офицеров. Вблизи он казался старше своих лет: безволосый череп до самого темени, седина на висках. Услышав фамилию Булгарина, Барклай пристально взглянул на корнета умными светло-карими глазами.
— Подождем, еще найдем случай отличиться, — сказал он, слегка растягивая слова. — Война не кончена, еще будет много дел!
НОВАЯ ДЕРЕВНЯ
— По коням! Садись! — скомандовал Депрера-дович, а Давыдов повторил за ним для своего эскадрона. — Палаши-и! Вон! Прямо, шагом!
Марш!
Несколько сотен копыт глухо затопали по опилкам Конногвардейского манежа.
— Рысью! Марш! Держать равнение!
Волконский трусил на две лошади впереди своего взвода.
— Левое плечо вперед! Марш!
Кавалергарды стали поворачивать вправо; поручик понуждал своего коня, поглядывая на флангового.
— Дави Волконского! — услышал он вдруг резкий голос Уварова.
Серж обернулся — нет, никакой ошибки не было, расстояние то же, линия ровная. Да что же это такое, в конце концов! Он уже заметил, что шеф полка за что-то взъелся на него, изводя придирками, но вот так, без вины, оскорблять перед всеми! Покинув строй, поручик слез с коня и пошел к выходу из манежа, не обращая внимания на окрики эскадронного командира.
— Возьми мой палаш: я арестован, — сказал он караульному офицеру на полковой гауптвахте.