Чернышев пожал плечами.
— Мне кажется, Испания для него не цель, а средство. Стать твердой ногой на юге, чтобы развязать себе руки на севере.
— Ты думаешь, будет новая война?
— Прости, мне нужно ехать к государю.
Проклиная Уварова, явившегося так не вовремя, Волконский рапортовался дежурному офицеру здоровым (хотя еще утром сказался больным), и тем же вечером прочитал в приказе о своем назначении в полковой караул.
Он был во внутреннем дворе, когда прибежал запыхавшийся Колычев.
— Уваров в манеже! — сообщил он, с трудом переводя дыхание. — Говорит Депрерадовичу: "Кто у вас в карауле?" Тот отвечает: "Волконский". "Заметили вы, что у него усы?" Наш ему: "Не может быть!" Идут сюда.
Серж провел пальцами по верхней губе и нащупал там мягкий пушок. Спорить с Уваровым? Объяснять, доказывать? Увольте! У караульного кавалергарда оказалось при себе подобие бритвы; преодолев брезгливость, поручик выскоблил себе верхнюю губу этим тупым орудием пытки. Вытянувшись в струнку, отдал честь шефу полка, который ничем не выдал своего разочарования, зато смешинки в глазах Депрерадовича, прятавшего улыбку, стали наградой за все мучения.
Через день полк выехал в Новую Деревню — лошадей перевели на травяное довольствие. Начало новой жизни, которой предстояло продлиться шесть недель, отметили большим обедом с целым морем шампанского; Николай Иванович пил наравне со всеми, заразительно смеялся и обнимался с поручиками.
Отношение Волконского о выходе из армии ему вернули с выговором, потому что составлено не по форме. Он решил подождать до сентября и подать новое.
После двух кружек кваса с хреном голове стало легче, а язык уже не напоминал собой сухую губку. Но лишь когда денщик вылил на голову Сержу ковш холодной воды, звуки и краски мира обрели былую прелесть.
Солнце стояло в зените; в небе носились ласточки, еще какая-то птичка тоненько пела: тли-тли! Впереди — долгий летний день, который нужно чем-то занять до вечера.
Вчера кутили у Валуева на Черной речке. Обед перешел в ужин, а когда варили жженку, оказалось, что Давыдова нет — сбежал на дачу к своей красавице-жене. Это не по-товарищески! Воротить его! Несколько кавалергардов, в одних нательных рубахах и панталонах (сюртуки давно были сняты), отловили мирно пасшихся лошадей и поскакали охлюпкой на Строгановский мост. За краснокирпичной Предтеченской церковью пустились во всю прыть через Дворцовый двор; охрана спохватилась слишком поздно, когда шалуны уже проскакали сквозь парадные ворота; вихрем промчались через второй наплавной мост и скрылись от погони в Лопухинском саду. Дача Давыдова была на берегу Карповки, там все уже спали. Волконский кричал вместе с другими: "Отдавайте нам беглеца, он наш" — в тайной надежде увидеть хоть одним глазком прекрасную Аглаю в неглиже. Толстяк Александр Львович вышел на крыльцо, всячески уговаривал не шуметь и оставить его в покое; его заставили просить прощения за дезертирство и лишь тогда воротились кружным путем назад. Когда же они разошлись? Верно, под утро…
Братья Каблуковы уже куда-то ушли. В "артели" Волконского они были старше всех; Василий, получивший под Аустерлицем три сабельных удара по голове и две раны штыком в грудь, страдал от ломоты и даже, по ходатайству штаб-лекаря, получил дозволение носить вместо каски обычную шляпу; в кутежах и попойках он не участвовал, и Платон тоже воздерживался из солидарности с ним. Зато Поль Лопухин еще лежал в избе на походной кровати; кувшин с квасом дожидался его пробуждения.
Поль требовал от вина не веселья, а забвения: его угораздило влюбиться безответно. Любая девица была бы рада ухаживаниям ангельски красивого кавалергарда, единственного сына у богатого отца, однако коварный Амур послал свою роковую стрелу из небесно-голубых глаз Жанетты Алопеус — супруги русского посланника в Стокгольме, "насильственный и неимоверный поступок" в отношении которого послужил оправданием войне в Финляндии. Граф Алопеус, родом финн, был старше своей жены на семнадцать лет и Полю с Сержем казался стариком, хотя приходился ровесником Депрерадовичу. Наружность его была самая неприветливая, он вечно хмурил густые брови, сжав тонкие губы, и вовсе не говорил по-русски. Зато его прелестная супруга, идеал немецкой красоты, повергла к своим изящным ножкам половину Петербурга; сам государь, un homme a femmes[41], почтил ее своим вниманием и стал восприемником ее дочери, недавно появившейся на свет. Однако кроткая графиня легко отражала приемы самых отъявленных сердцеедов и безошибочно лавировала в обманчиво тихом заливе высшего света, избегая подводных камней. Поль был безутешен; Серж тоже страдал: Кирилл Нарышкин всё-таки женился на Мари Лобановой…