Испанцы суетились возле орудий; никто не мог предположить, что французы сумеют прорваться через три батареи, это сущие дьяволы! Целиться было некогда, и всё же первые выстрелы выбили из седел еще несколько всадников. Красинский зажимал рукою рану, Сегюр катился вниз по склону, Монбрён свалился с коня и потерял сознание… Из двух сотен шеволежеров осталось не больше четырех десятков, из офицеров — только Неголевский; сразу трое испанских солдат выстрелили в него почти в упор, конь повалился на бок, ногу пронзила острая боль… Испанцы кололи поляка штыками, но земля уже вновь дрожала от копыт: Томаш Дубенский вел в атаку еще три роты, за ними скакали конные егери императорской гвардии.
"Стойте, мерзавцы!" Генерал Бенито де Сан-Хуан тщетно пытался остановить бегущих солдат, размахивая окровавленной саблей. Кто-то толкнул его прикладом и чуть не сшиб с ног; два ординарца молча подхватили своего командира и подсадили в седло; один скакал впереди, держа его лошадь за повод; Сан-Хуан озирался, точно помешанный, седые волосы слиплись от крови, шляпу он потерял…
— Vive l’empereur!
Остановив коня, Наполеон спрыгнул на землю и подошел к Неголевскому, всё еще придавленному лошадью. Ее оттащили; император склонился над юношей, истекавшим кровью, снял с себя крест Почетного легиона и прикрепил ему на грудь. Два егеря принесли на носилках Сегюра — на его теле было пять ран, сюртук похож на решето.
— Ты храбрец. Отвезешь в Париж захваченные знамена, — коротко сказал ему Наполеон и вновь сел в седло.
Выше в горах продолжался бой: дивизия Рюффена перешла в наступление, тесня испанцев, оставшихся без артиллерии. Полковник Пире смотрел вниз, на ущелье, змеившееся меж бурых склонов, на месиво из тел у пушек, на сине-красные фигурки, усеявшие собой дорогу…
— Они, наверно, были пьяные! — произнес он с восторженным удивлением.
Взгляд императора вонзился в него стальным жалом.
— Так в следующий раз напейтесь, как поляки!
Не обращая внимания на жужжавшие ядра, Наполеон неспешно прогуливался по небольшому плато, где он устроил свой наблюдательный пункт; за ним ковылял Боссе-Рокфор со скрюченной от подагры ступней, прижимая левым локтем шляпу, а в правой руке держа исписанную тетрадь. Рано утром адъютант Бесьера принес императору бумаги генерала Купиньи, перехваченные конным разъездом, среди них оказался личный дневник, и Боссе-Рокфор теперь переводил с листа записи, относящиеся к капитуляции при Байлене. Француз по отцу, Купиньи был воспитан матерью как испанец; Наполеон слушал очень внимательно, затем велел сделать письменный перевод и отправить военному министру.
"Vive l’empereur!" — гремело вчера у ворот Мадрида, когда император объезжал аванпосты. Второе декабря, годовщина коронации. И годовщина победы при Аустерлице. Но из Мадрида доносился набат и крики "¡Mueran los franceses!"
Вернулся Монбрён, по лицу которого было видно, что его миссия обернулась неудачей. Мадридцы упорно оборонялись, засев во дворце Буэн-Ретиро; весь день гремела канонада, с окрестных улиц вынули все булыжники, чтобы жилые дома меньше страдали от бомб. Французы отвечали, но император вовсе не желал возвращать своему брату столицу, лежащую в развалинах. Генерал Савари, сменивший Мюрата, успел за полгода превратить загородный королевский дворец в настоящую крепость, восстановив рвы и стены, преобразив фабрику фарфора в бастион, устроив в павильонах пороховые погреба, а в дворцовой церкви — госпиталь и вырубив деревья в парке. Теперь всё это попало в руки испанцев. Пока легкая кавалерия обходила город, перехватывая бегущих из него жителей, Наполеон послал Монбрёна к воротам Алькала, чтобы призвать обывателей прекратить бесполезное сопротивление. Какой-то мальчишка из мясной лавки заявил генералу, что они согласны говорить только с маршалом Бесьером. Монбрён вспылил и чуть не поплатился жизнью, саблей прокладывая себе дорогу сквозь толпу.
Хунта образумилась первой: в пять часов пополудни императору доложили о прибытии испанской депутации для переговоров. Наполеон, только что непринужденно беседовавший со своей свитой, мгновенно изменился в лице, обрушив на депутатов всю силу своего гнева. Бледный генерал Томас де Морла стискивал зубы, склонив свою сивую голову; конечно, Наполеон не простит ему плавучих тюрем в Кадисе, забитых пленными французами после Байлена; как глупо было надеяться, что он согласится на почетную капитуляцию… Встав прямо перед генералом, император объявил его военнопленным: если Мадрид не прекратит сопротивление, его расстреляют.