Французская армия дефилировала по пустым темным улицам, оглашая их военной музыкой; всем было приказано одеться, как на парад, хотя солнце еще не взошло. Начищенные императорские орлы на киверах блестели в свете факелов.
Сопротивление, однако, продолжалось: из здания почты вели плотный огонь, в окна второго этажа новой казармы выставили пушки. Прошло целых два часа, прежде чем коррехидор и алькальды убедили фанатиков прекратить стрельбу, поскольку капитуляция города уже подписана. Прежде чем покинуть свою цитадель, испанцы в бессильной ярости сломали ружья и заклепали пушки.
В тот же день, четвертого декабря 1808 года, на перекрестках огласили императорские декреты: феодальные права отменены, Инквизиции больше нет, каждый третий монастырь будет закрыт, таможенные барьеры исчезнут.
Испания должна покориться своей судьбе и стать частью Европы, живущей по законам французов.
Тоненько звенели шпоры; император быстро шел по галереям королевского дворца. В зале приемов он остановился, с изумлением уставившись на свой портрет. Эту картину заказал Жаку-Луи Давиду еще Карл IV в 1800 году, когда Бонапарт был Первым консулом. Прислал в подарок шестнадцать породистых испанских лошадей, согласился уплатить за портрет двадцать четыре тысячи франков… Наполеон сначала хотел, чтобы Давид изобразил его принимающим парад на одном из подаренных коней, а потом передумал: нет, не так. Он должен бросать вызов — стихии, людям, судьбе! Спокойный на вздыбленном коне, в развевающемся на ветру плаще, указывающий солдатам путь по стопам Ганнибала и Карла Великого, через заснеженный перевал Сен-Бернар. Позировать он отказался — пустая трата времени, Давид справится и так. И он действительно справился, написав целых два портрета: на одном всадник в желтом плаще и на пегой лошади, а на другом — в красном на гнедой. Испанский посол забрал первый, и вот он здесь — до сих пор! Боссе-Рокфор пояснил, что испанцы с благоговением относятся ко всему, что связано с королем, даже бывшим. Прекраснейшая коллекция часов Карла IV осталась нетронутой — каждый экземпляр под стеклянным колпаком, от самых первых, несовершенных механизмов до сложнейших порождений человеческого гения, хватило бы, чтобы заполнить три парижские часовые лавки. И драгоценные вина, оставленные Жозефом, тоже на месте. В Испании даже бандолерос, то есть разбойники с большой дороги, беспрепятственно пропускают королевских курьеров, склоняясь перед словом "de Rey". Да, это понятно, но сохранить портрет императора французов, изгнавшего испанского короля… Хотя всё верно. Свой портрет Жозеф, однако, рядом не повесил, ограничившись изображением своей жены. Наполеон вгляделся в лицо Жюли, изрядно приукрашенное живописцем. Он ведь когда-то сам собирался на ней жениться, но обручился с ее сестрой Дезире… глупой, легкомысленной девочкой, а после разрыва с ней встретил Жозефину… Наполеон помрачнел. Развод! Ему так и не удалось выговорить это слово наедине с Жозефиной за всё то время, что он был в Париже. Она приносит ему удачу, они оба это знают! Удача сейчас нужна как никогда, с разводом можно обождать.
Жители разобрали баррикады и привели в порядок улицы; в Мадриде вновь открыли лавки и театры; за репертуаром тщательно следил генерал Савари, носивший теперь титул герцога де Ровиго. Зная вкусы императора, он выписал в столицу итальянскую оперную труппу; в антрактах опер Паизиелло испанские танцовщики исполняли фанданго под звон гитар и цокот кастаньет. Музыка заглушила звуки последних выстрелов в квартале Фуэнкарраль, напротив Чамартина, где Бонапарт устроил свою главную квартиру.
— Votre Majesté![56]
Наполеон, уже занесший ногу в стремя, оглянулся. Перед ним стояла на коленях женщина, одетая по-испански, вся в черном, с кружевной мантильей на голове. Ни один из адъютантов не пытался поднять ее и увести — от него чего-то ждали; он встал ровно и заложил руку за борт мундира.
Женщина оказалась дочерью маркиза де Сен-Симона, захваченного недавно в Фуэнкаррале с оружием в руках и приговоренного к расстрелу; она превосходно разыграла сцену из трагедии, умоляя пощадить ее отца или лишить жизни ее саму, ведь она одна в целом свете. По ее щекам катились слезы, голос дрожал, но фразы звучали красиво, сплетаясь в изящный узор. Наполеон физически ощущал взгляды, устремленные на него. Сен-Симон был в числе эмигрантов, сражавшихся против Революции, испанские Бурбоны сделали его грандом за то, что он сколотил из всякой швали Пиренейский королевский легион; его единственный сын погиб в двадцать лет под Памплоной, а дочери, должно быть, теперь лет тридцать, хотя на вид она моложе. И недурна… Эмигранты! Положим, им была не по нутру Республика, но зачем же сражаться против Империи? Впрочем, старик вряд ли сможет теперь причинить много вреда, а милосердие Цезаря сгладит впечатление от расстрела герцога Энгьенского, которого европейские "кузены" всё никак не могут ему простить.