Явился караул, вызванный адъютантом; испанцы обнялись, прощаясь друг с другом перед смертью.
— Уведите, накормите, напоите, потом дайте каждому по два франка и по два хлеба и отправьте обратно в Сарагосу, — отрывисто произнес Ланн. — Пусть знают, что провианта у нас вдоволь, и пусть помнят мою щедрость.
Кирка, с шорохом вгрызавшаяся в землю, звонко стукнулась обо что-то хрупкое, послышался шелест рассыпающихся монет.
— На, передай капитану, пусть порадуется.
Минер, не оборачиваясь, передвинул назад мешок с землей, поверх которой лежали кругляши, блестевшие в тусклом свете коптилки.
Клады они находили уже не раз, роя подземные ходы на глубине двадцать футов. Век за веком, напасть за напастью люди прятали от врагов самое ценное (как им тогда казалось), а вернуться за ним было некому. Капитан Верон-Ревиль существенно обогатил свою коллекцию монет и медалей редчайшими экземплярами римской, арабской, даже карфагенской чеканки, минеры же равнодушно сгребали в сторону золото, бронзу и серебро: малейшая ошибка — и они будут здесь похоронены вместе с древними горшками, набитыми бесполезными сокровищами. Старое русло Эбро, которое они откопали, устлано галькой — попробуй-ка ворочать ее бесшумно! А цемент в древней римской стене чертовски твердый…
— Тсс!
Передний минер замер и предостерегающе поднял руку. С той стороны стены раздавались голоса. Французы всегда остерегались шума во время работ, но испанцы не унижались до шепота: они ведь на своей земле.
Послышался звук кирки о каменную кладку: испанские минеры пробивали ту же стену с другой стороны. Француз сглотнул слюну и подобрался, крепче сжав в руке свой инструмент; товарищи встали за его спиной; все неотрывно смотрели на выщербленную стену, начинавшую дрожать. Еще чуть-чуть… ну… Разом! Проломив одним ударом дыру, французы бросились головой вперед, сбив с ног опешивших испанцев.
В погребе было темно, как в печи; удары направляли на слух, под каменными сводами метались крики на разных языках. Железо звякнуло о глиняный горшок, под ногами захрустели черепки, но еще раньше колени обдало холодной влагой. Плеск, стук, снова плеск! Огромные невидимые кувшины, разбитые вслепую кирками и саблями, извергали из своего чрева целые потоки вина и оливкового масла, заливавшие упавших. Вопли, стоны, бульканье постепенно смолкли, сменившись тяжелым дыханием. Чиркнуло кресало в чьих-то руках, отсветы коптилки заплясали на стене. Почти по пояс в темной жиже, французы побрели к выходу из погреба, спотыкаясь о трупы; они потеряли только двоих.
Как же тяжело возвращаться из лагеря в зловонные руины! Но ничего не поделаешь, надо проследить за тем, как закладывают мины под Университет. Миновав несколько ведетов, Лежён углубился в галерею, заложенную с одной стороны мешками с песком. Мостовая впереди была полуразобрана, Лежён остановился, примериваясь прыгнуть так, чтобы не подвернуть себе ногу, и вдруг боковым зрением уловил какое-то движение. Быстро повернул голову в ту сторону: часовой-поляк подавал ему знаки, вытаращив глаза, рисуя пальцем в воздухе круг и согнув кисть другой руки. Это могло бы выглядеть забавно, но не для Лежёна, понявшего, в чём дело: где-то за углом есть дырка, в которую целится испанский стрелок. Да, так и есть, — вон оно, круглое отверстие в двери, в которое слегка торчит дуло ружья. Приложив правую ладонь к сердцу, Лежён кивнул часовому и спустился в подвал.
Несколько поляков смотрели в слуховое окно, выходившее в садик; один аккуратно выставил ружье и выстрелил. Лежён подбежал, глянул: в садике лежал убитый испанец с холщовой сумкой в руках. Насколько можно было понять из объяснений поляков, он подбирал с земли свинцовые пули. Раздался вскрик, к убитому бросилась растрепанная женщина, обхватила ладонями его голову с недвижными раскрытыми глазами, припала ухом к груди, потом запрокинула лицо к небу и издала звериный вопль. Потрясая кулаками, она выкрикивала проклятия французам, затем вскочила, выхватила сумку из рук мужа, подняла с земли его ружье… Грянул выстрел, она упала рядом как подкошенная. Лежён перевел взгляд — на лице поляка всё еще читалось сострадание, но руки действовали быстрее мысли. На несколько минут воцарилась тишина, пока в садик не прибежала девочка лет пятнадцати. "Папа! Мама!" Бросившись на колени, она целовала и теребила своих родителей, с плачем рвала на себе волосы, потом повернулась к окошку и стала кричать, чтобы французы убили ее, — зачем теперь жить?.. Никто не решился пролить кровь сироты. Один из поляков крикнул: "Maleñka, nie bój siç! Chiquita no tiene miedo!"[62] Утерев слезы, девочка завернула тело матери в плащ отца, попробовала тащить по земле, но быстро выбилась из сил. Тогда она забрала сумку, ружье и ушла.