Прочие политкаторжане, как я огульно окрестил всех бывших ссыльных «годуновцев», вроде бы должны быть на моей стороне, поскольку после моей женитьбы на Ксении станут родней и мне, но это в теории. И тут Афанасий Иванович прав. Не пойдут они против Федора Никитича, столько для них сделавшего и сулящего сделать еще больше. Даже если Семен Никитич им такое скажет, все равно не пойдут. Но последнее случится навряд ли, ибо в настоящее время он весьма дружелюбно настроен по отношению к Романову, а тот к нему.
И не скажешь, что были у них в недалеком прошлом контры, да какие. Ведь сыск-то по делу о воровстве братьев Романовых против государя[5] Бориса Федоровича возглавлял именно Семен Никитич Годунов. Зато теперь, судя по добродушным разговорам, все забыто. Надолго ли – бог весть, но пока промеж них тишь, гладь, да божья благодать. Вон с какими милыми улыбками переговариваются друг с другом. Прямо тебе родные братья. Впрочем, отчества у них действительно сходятся: оба – Никитичи.
От остальных членов Малого совета, признаться, у меня тоже остались малоприятные впечатления. Признаться, до этого заседания я был куда лучшего мнения о родичах своего ученика. Ну, смалодушничали, поехали кланяться Дмитрию, бросив царственную семью на произвол судьбы. Не украшает такое поведение, что и говорить, но понять можно – заботились о своих близких, коим грозила нешуточная опасность. Ну и инстинкт самосохранения сработал. Но как оказалось, и с интеллектом кое у кого немалые проблемы. Осталось посетовать на несправедливость жизни: в большинстве своем люди разумны, но мне почему-то то и дело приходится сталкиваться с меньшинством.
Но обо всем по порядку.
Вопрос, с которого началось, образно говоря, мое падение, касался государева титула. Точнее, поначалу судили и рядили, что указать в грамотке Сигизмунду, содержащей упреки в адрес его подданных, учинивших враждебные действия против Ливонии. Но как-то незаметно от обсуждения текста перешли к иному: обсуждению титула государя. Все никак не могли решить, какой именно – царский или императорский – упомянуть в ней. Последний введен Дмитрием, а потому отказаться от него в какой-то мере означало нарушить заповедь покойного. Но многим очень хотелось вернуться к милой сердцу старине, к которой они и склонялись в своих выступлениях. Дескать, пусть царский, ибо нет смысла оставлять новый, коль его никто не признает.
Марина, недовольно поджав губы, тем не менее не встревала, зато остальные мусолили вопрос, не стоивший выеденного яйца, до самого обеда, в конечном итоге ни до чего и не договорившись. Переливание из пустого в порожнее продолжилось и на вечернем заседании, и я с трудом сдерживал зевоту, но помалкивал. Не хотелось обижать собравшийся народец, говоря, что они занимаются совершенно не тем, чем надо. Да и не стоит мне начинать взбрыкивать с самого первого дня – себе дороже, хотя взбрыкнуть хотелось, чего греха таить. Очень мне не нравилось, что подпись под грамоткой будет принадлежать не одной Боярской думе, но и наияснейшей. Столько я против нее боролся и на тебе.
Но промолчать не вышло. Годунов поинтересовался, что я думаю. Пришлось подниматься и предлагать якобы компромиссный вариант, могущий устроить всех: вообще сформулировать текст иначе, составив грамотку в связи с отсутствием государя (не выбрали же еще) от имени одной Боярской думы. Тогда и титул указывать не понадобится.
Марине мои слова явно не понравились, да и Федор, покосившись на нее, помрачнел и с упреком уставился на меня. Подметив его недовольство, присутствующие поспешили изъявить свою преданность и мгновенно накинулись на меня со всех сторон, принявшись с пеной у рта доказывать, почему я неправ. Причем истолковывали мои слова вкривь и вкось, приписывая и то, чего я не только не говорил, но и в мыслях не держал. Например, интересовались, отчего я усомнился в будущем волеизъявлении народа? Вот уж неправда, поскольку в том, кого именно выберет Освященный Земский собор, я был уверен на все сто.
Престолоблюститель, как ни странно, крикунов не останавливал, не осаждал, не гасил, и выступающие расходились, постепенно переходя конкретно на мою личность. Особенно рьяные атаки последовали со стороны вождей двух кланов, то бишь Никитичей. Романов и вовсе заявил, что я, прибыв с победами из Ливонии, чересчур много о себе возомнил, коли позволяю себе такое, а между тем….
5
В то время на Руси уголовных преступников называли татями, а политических – ворами. Отсюда и термин «воровство против государя».