Когда голову накормили, напоили и согрели, занялись живыми.
Пир продолжался много недель — определить, сколько именно, мы были совершенно не в состоянии, — и когда сейчас меня спрашивают, какая опасность больше всего угрожала мне на Борнео, я неизменно отвечаю: заболеть циррозом печени!
Не было ни малейшего способа уклониться от деспотического гостеприимства даяков. Они приходили за нами и тащили нас силой, подымая даже среди ночи, чтобы идти пить. Одновременно нам подавали угощение: клали перед каждым несколько горстей холодного риса и куски вареного кабаньего мяса с клочьями косматой шерсти, которую среди всеобщего беспечного веселья не позаботились даже удалить; счастье еще, если животное было убито накануне, что случалось редко.
Время от времени кто-либо из мужчин садился на корточки перед одним из нас и нараспев импровизировал тост, после чего вливал нам в глотки по огромной кружке или ковшу очищенной рисовой водки. По обычаю, выпивший в свою очередь должен был ответить импровизацией. Мы, понятно, пользовались этим, чтобы исполнять невесть какие гусарские или застольные песни. Наибольшим успехом неизменно пользовались «Рыцари круглого стола», и посторонний человек был бы немало удивлен, услышав, как все эти люди с внешностью воинов хором повторяют: «Пригубим вино — хорошо ли оно!»
Чревоугодничество чередовалось с увеселениями. Вначале женщины водили по галерее вокруг дома хоровод, распевая под аккомпанемент притопывавших о пол босых ног. Затем к ним присоединялись мужчины, увлекая за собой и нас. В течение долгих часов все ходили таким манером друг за другом, хором повторяя строфы, которые красивым низким голосом исполнял солист.
Внезапно все расходились и усаживались вокруг галереи. Наступало время танцев. У даяков, собственно, нет коллективных танцев. Каждый по очереди входил в круг и плясал под критическими взглядами присутствующих. Женщины подражали движениям калао, держа в каждой руке по вееру из длинных черных и белых перьев, вырванных из хвоста птицы. Мужчины разыгрывали сцену боя и обезглавливания, совершая пируэты и прыгая друг через друга с дикими криками.
Нам, как чужеземцам, выпала честь открыть танцы. Как мы ни упирались, нас поочередно выволакивали на середину галереи, венчали шлемом из шкуры пантеры, украшенным перьями калао, вооружали щитом и мандоу и заставляли исполнять свой номер, к великой потехе зрителей, которые покатывались со смеху при виде нашей неуклюжести.
И все праздники напролет, ночью и днем, разносились по воздуху от хижины к хижине неотвязные звуки гонгов. Эта заунывная, почти нечеловеческая в своей механической регулярности музыка, к которой примешивалось действие винных паров, уносила нас куда-то вдаль, в огромный лес Апо Кесио — зеленый рай даяков, где не переводятся кабаны.
Глава пятая
Даякское общество. Не доверяйте женщинам. Недоразумение между кинооператором экспедиции и флейтистом. Дети и домашние животные.
После нашего импровизированного участия в празднике головы жители Лонг-Кемюата окончательно признали нас своими. Даже великий вождь уже не видел в нас переодетых миссионеров и предоставил в наше пользование свою большую хижину в центре деревни.
Сам он перебрался в свой «загородный дом» в нескольких километрах ниже по течению. Нанося ему визиты, мы заставали его всякий раз за работой: он непрестанно расширял свои рисовые поля, в чем ему помогала старшая из жен; младшая же проводила время в сплетнях то о тех, то о других — под стать какой-нибудь нашей кумушке.
В этой деревне с населением триста с лишним человек мы прожили полгода и под конец знали уже почти всех по именам, так как были участниками каждого радостного или печального события в их жизни.
Благодаря знанию индонезийского языка, находящего все более широкое распространение, мы без труда объяснялись с большинством деревенских жителей, за исключением нескольких старых упрямцев. Впрочем, один из этих стариков до конца оставался для нас загадкой. Трезвый, он не разумел ни слова по-индонезийски, но стоило ему напиться — а это, к счастью, случалось довольно часто, — как он не только превосходно нас понимал, но и становился неистощим на рассказы.
Даякское общество зиждется прежде всего на огромном чувстве солидарности. Все члены племени живут в длинных общинных домах, которые так поразили нас. Они сообща корчуют лес, сеют, строят пироги и висячие мосты. Группами же они охотятся на кабанов или собирают драгоценную смолу дамар, выручка от продажи которой делится поровну.
Хотя деревенскими старшинами всегда бывают мужчины, женщины нередко имеют голос в жизни племени. Во всяком случае, они пользуются куда большей свободой, чем во многих первобытных или так называемых развитых обществах. Как и мужчина, женщина имеет право на развод и без колебаний прибегает к нему, если супруг ее не устраивает. После развода, который совершается всегда очень просто, без всякого намека на драму, дети следуют за отцом или остаются с матерью — что, впрочем, не имеет ни малейшего значения, потому что все живут в одном доме. Если женщина вторично выходит замуж, ее первый супруг становится почетным гостем и лучшим другом, почти братом второго.
Мужчины, за исключением нескольких великих вождей, имеют обычно по одной жене. Следует, однако, признать, что они отнюдь не отказывают себе в удовольствии обмануть жену, а последняя в свою очередь довольно редко упускает случай отплатить той же монетой. С этой точки зрения даякское общество мало чем отличается от нашего. Но оно разнится в том отношении, что обманутый супруг, как правило, просто требует у соперника возмещения в виде мандоу или кувшина, а тот никогда не отказывается уплатить эту скромную компенсацию.
Собственно, жене не обязательно обманывать своего мужа, чтобы он имел право потребовать возмещения. Достаточно, если супруг чувствует себя «малу» — слово, не сходящее у индонезийцев с языка и означающее одновременно «пристыженный», «робкий» и «оскорбленный». «Малу» часто становится поводом требовать покрытия убытков, для чего в другом случае не было бы ни малейшего основания, как о том свидетельствует инцидент, жертвой которого стал кинооператор экспедиции.
Как-то днем Жорж фотографировал девушек, рушивших рис, а когда они закончили свою работу, галантно вызвался помочь им отнести тяжелые корзины к амбарам за околицей деревни. Подойдя к амбарам — все они опирались на сваи и отстояли один от другого на расстоянии нескольких метров, — он помог одной из юных красавиц поднять ее ношу по узким ступенькам, вырубленным в стволе дерева.
Проникнув в амбар вслед за молодой особой, Жорж высыпал свой груз на пол и, наклонившись к группе оставшихся внизу женщин, крикнул им в шутку:
— Спокойной ночи!
Затем он закрыл небольшие ставни, служившие одновременно дверью и окном амбара. Молодая Буиг — так звали женщину — испустила притворный крик ужаса и тотчас же распахнула ставни. И все.
Два или три дня спустя, когда Жорж совсем забыл об этом незначительном инциденте — да, впрочем, никакого инцидента и не было, — мы узнали, что муж этой юной особы (ибо у нее был муж) считает себя оскорбленным и требует традиционного суда над нашим кинооператором. К несчастью, супруг этот был одним из деревенских старшин — флейтистом, инструмент которого звучал, лишь когда требовалось возвестить о чьей-либо кончине или же, в минувшие времена, о начале охоты за головами.
Впрочем, флейта, о которой шла речь, была носовым инструментом. Музыкант приставлял ее к одной из ноздрей, затыкал другую и ухитрялся таким способом извлекать звуки из своего инструмента. На наш взгляд, это поистине значило создавать себе лишние трудности! Но, вероятно, нам не хватало объективности, ибо, когда мы первый раз объяснили этому виртуозу, что нам представлялось более удобным дуть в флейту ртом, он разразился смехом и покачал головой: