— Но, мсье, в таможне, наоборот, сказали, что не могут дать разрешения, пока я не предъявлю этих животных. Как же мне быть?
— Это нас не касается; во всяком случае, вы не имеете права выгружать.
— Но я иду в таможню, вон туда. Всего пятьдесят метров!
— Говорю вам, вернитесь на судно, не то я конфискую этих животных.
Лишний раз я мог убедиться, что нигде в мире не наталкиваешься на такие трудности, как по возвращении домой! Наконец к четырем часам дня мне удалось высадить свой живой груз — при этом не обошлось без яростных схваток с чиновниками различных учреждений. Путешествие из Марселя в Париж не представляло больше никаких трудностей, и я имел удовольствие доставить всех моих пленников в целости и сохранности в Зоологический сад.
Так завершились приключения Око, медвежонка с Борнео, проехавшего более двенадцати тысяч километров, чтобы закончить свое существование в вольере Венсенского зоопарка вместе с двумя-тремя ему подобными, прибывшими из Малайзии или Индокитая, каждый из которых, наверное, многое рассказал бы, если бы мог.
Проведя около трех месяцев в Лонг-Лаате, мы с Петером решили подняться по Бахау до его истоков близ границы с Сараваком.
Жорж и Ги оставались в это время в деревне, чтобы заснять церемонию под названием «меноуланг», что означает «извлечение костей». Некоторые даякские племена по окончании уборки риса выкапывают трупы соплеменников, умерших в течение года, и торжественно относят их на берег реки. Там с костей снимают мясо — операция относительно легкая, если разложение зашло достаточно далеко, но трудная, если человек скончался недавно. Затем кости тщательно скоблят и моют и наконец кладут в глиняный кувшин, прикрепленный к верхушке очень высокого пня. У каждой семьи есть свой кувшин; когда он бывает слишком полным, несколько старых костей выбрасывают, чтобы освободить место для вновь поступивших. Часть этого ритуала — очистку головы — Жорж окрестил «посмертной головомойкой»! Во время меноуланга царит атмосфера загородной прогулки. Каждый берет с собой еду, и кости переносят вперемежку с шариками вареного риса или кусочками сахарного тростника, которые будут съедены по окончании церемонии!
Чтобы добраться до реки, по которой мы могли бы продолжить свое путешествие в пироге, нужно было пройти лесом до деревни под названием Кабуанг. В нашей памяти этот переход остался как один из самых мучительных среди всех, какие нам довелось совершить на Борнео. Мы вышли рано утром вместе с проводником-даяком, каждый нес на спине свое личное имущество, так как путешествие могло продлиться довольно долго.
До полудня мы шли лесом, относительно светлым и приятным, но буквально кишевшим голодными пиявками. Петер, всегда любивший статистику, снимал их по одной и считал, я же, как более ленивый, ждал, пока они образуют кровянистую гроздь на моих лодыжках, а затем соскребал их лезвием мандоу и рубил на земле на мелкие части.
Но это было лишь маленьким неудобством по сравнению с тем, что нас ожидало. Всю вторую половину дня мы были вынуждены идти вдоль обрывистого склона глубокого ущелья; внизу меж огромных скал бурлил небольшой поток. Нам приходилось ставить ноги на липкий земляной карниз едва ли шире ладони, к тому же кое-где обвалившийся. Стоило оступиться, и мы полетели бы вниз, увлекаемые тяжестью наших рюкзаков.
Наконец эта глинистая дорожка кончилась; продвижение по лесу показалось нам истинным удовольствием, тем более что наш проводник объявил, что мы почти на месте. На самом же деле мы шли еще несколько часов и каждые двадцать минут спрашивали его:
— Ну как, далеко еще до деревни?
И он неизменно отвечал с завидной точностью: «Немного далеко», «Не слишком далеко» или «Может быть, далеко»!
Только поздней ночью наша тройка добралась до Кабуанга, и, хотя мы мечтали об отдыхе, нам пришлось принять участие в попойке, которая продолжалась до утра. Два или три раза мы потихоньку ускользали, но едва успевали лечь, как за нами являлись женщины и девушки, безжалостно вытаскивавшие нас из спальных мешков и увлекавшие к месту пиршества.
От Кабуанга мы поднялись в пироге до Лонг-Туа, первой из двух деревень, населенных племенем берау — тех самых, которых мой друг Эмбан Джалонг назвал дикарями, так как во время даякских войн они не убивали «даже для того, чтобы отрезать головы».
Глава шестнадцатая
У берау. Бангау. Зубы пантеры и трупоядный медведь. Утро в засаде. Странный лес. Сбор дамара. Редкие животные. Окаменевшая деревня. Хороший суп. Отъезд.
Берау значительно отличались от всех даяков, которых мы видели до сих пор. В общем они были худощавее, отличались более желтым цветом кожи и резче выраженными монголоидными чертами лица. На голове у них были тюрбаны, а их татуировка состояла из длинных волнистых параллельных линий на руках и ногах вместо арабесок и стилизованных драконов или птиц, как у соседних племен.
Они говорили на совершенно непонятном даже для других даяков языке, в котором имелись, как в арабском, хриплые гласные и гортанные согласные. Две маленькие деревушки, Лонг-Tay и Бангау, расположенные на расстоянии дня пути от реки, — вот и все, что осталось от первобытного народа н’горек. Слово «н’горек» означает попросту «тарабарщина»; эти люди, которых даяки считали самыми древними обитателями Борнео, были прозваны так за свой непонятный язык.
Лонг-Tay состояла из четырех маленьких домов на сваях, в каждом проживала одна семья. По обычаю, мы были приняты в хижине вождя, отец которого, старик лет восьмидесяти на вид, считался самым старым человеком в тех местах. Когда мы осведомились о его возрасте, нам ответили просто:
— Мы не знаем, он всегда был.
Этот старик — необычайное явление в стране, где люди редко переваливают за сорок пять лет, — продолжал возделывать свое рисовое поле и не колеблясь совершал одно-двухдневные переходы по лесу, чтобы напиваться в окрестных деревнях. Он знал тьму даякских легенд и преданий, но, к несчастью, говорил только на своем непонятном диалекте. Он пережил эпоху племенных войн и с гордостью показал нам покрывавшие его тело шрамы. Однажды ночью, лет двадцать назад, он сидел на корточках над маленьким круглым люком, имеющимся в центре каждого даякского жилища, как вдруг чье-то копье пронзило ему икру и бедро, не достигнув, к счастью, живота. Не теряя хладнокровия, он схватил оружие, помешав таким образом своему невидимому противнику нанести второй удар, и принялся вопить, чтобы поднять тревогу. Враги, осадившие деревню, поняли, что они обнаружены, и скрылись в ночи.
На следующий день мы покинули Лонг-Tay, чтобы отправиться в Бангау, последнюю деревню, отделенную от Саравака сотнями километров необитаемого леса.
За минуту до отъезда вождь попросил у меня «лекарство для отращивания носа»; когда же я удивился, он пояснил:
— Это для моего сына: мне хочется, чтобы у него был такой длинный нос, как у тебя, но, сколько я ни тяну его по утрам, он не растет.
Я уверял этого отца, озабоченного внешним видом своего отпрыска, что лучше иметь нос слишком короткий, чем слишком длинный, но это, кажется, не очень убедило его, и нам удалось отделаться от него, только вручив ему несколько таблеток какого-то витамина, который, во всяком случае, не мог повредить мальчику.
От Лонг-Tay до Бангау нужно было идти целый день по горам, покрытым лесом и прорезанным бесчисленными потоками. Неизменно методичный Петер подсчитал, что во время этого путешествия мы перешли вброд не менее тридцати трех речек!
Бангау оказался маленькой деревушкой, приткнувшейся высоко над рекой и состоявшей всего из трех домов на сваях, в которых проживал в общей сложности тридцать один человек. Нас поместили у помощника вождя, человека молодого и отважного; он прекрасно говорил по-малайски, так как проработал несколько лет на каучуковой плантации в Сараваке.
Один из сопровождавших нас гребцов шепнул нам, что наш хозяин Ладжанг был несколько месяцев назад отравлен одним ревнивым мужем и три недели пребывал между жизнью и смертью. В конце концов он благополучно выпутался, но немного погодя его соперник умер при загадочных обстоятельствах, и Ладжанг женился вскоре на вдове. Мы с любопытством разглядывали виновницу этой любовной драмы, маленькую, уже не очень молодую особу; улыбающаяся и трудолюбивая («главное трудолюбивая», как нам с гордостью заявил ее супруг), она нисколько не походила на роковую женщину.